В приюте она редко выглядывала в занавешенные окна в свинцовых переплетах, выходившие на парадный двор. А теперь, хотя мир казался невообразимо огромным и разнообразным, состоящим из невзгод, Елена не тяготилась необходимостью пешего путешествия по центральной России. Погода во время ее странствия стояла большей частью теплая и сухая. Та скудная пища, которую Елене удавалось найти, вполне насыщала ее. Елена по опыту знала, что ждать от этой жизни каких-либо благ не приходится.

Девушка просила милостыню без слов. Она устраивалась на временные работы — в молочное хозяйство, на рынок, на скотный двор, и наконец (когда молочное хозяйство, рынок и скотный двор стали народным достоянием) начала работать на революцию. Монашки выучили Елену читать и писать, и потому большевики направили ее в самарский агитпроп, которым тогда командовал товарищ Астапов. Елена прибыла туда вместе с дюжиной других столь же неприметных девушек. Работа их по большей части была бумажная, но Елена выполняла ее со знанием дела — работала она в отделении Народного Комиссариата Просвещения, в здании бывшей духовной семинарии. Однажды Елена ловко заклеила какую-то порванную киноленту, и ее перебросили в отдел кино. Работа ей нравилась, а особенно — ощущение острых, податливых целлулоидных краев на подушечках большого и указательного пальцев. В прежней жизни Елена ни разу не сталкивалась с целлулоидом.

Весь отдел был поставлен на военный манер, с ранней утренней поверкой и учебными стрельбами. Товарищ Астапов говорил, что идеологическая борьба жизненно важна для исхода войны. Астапов целыми днями носился по Самаре в своем черном автомобиле: инспектировал агитпункты, где шла пропаганда и осуществлялось просвещение, и выискивал места для новых. Потом мчался назад в управление, выкрикивал очередные приказы и опять бросался в бой. По вечерам читал личному составу политграмоту, повторяя рассуждения Ильича — вождя партии большевиков, которого ласкательно звали по отчеству. До Елены не доходило ни слова из этих лекций.

Как-то вечером, примерно полгода назад, из Москвы прислали какие-то киноленты и другой пропагандистский материал. Елена помогала распаковывать присланное, в том числе рулоны новых политических плакатов. Сотрудники раскладывали плакаты на полу в пустой комнате. Елена почти не глядела на картинки — она вряд ли смогла бы понять их смысл или узнать известных людей, грубо изображенных на карикатурах. Ее внимание привлек один плакат, хотя она не очень поняла, что он значит. Она узнала только женскую фигуру на переднем плане — это, несомненно, была Богородица.

— Товарищ?

Это Астапов обратился к ней и отвлек от созерцания. Он хотел узнать, почему она прекратила работу. Елена не осознавала, что уже пять минут стоит над плакатом и не шевелится. Крапивный румянец выступил у нее на щеках, и необычное тепло зажглось где-то в глубинах таза, охватив все тело. Этот жар пробудил ее сознание. В несколько секунд она отчетливо поняла, где находится, и вспомнила все события, большие и малые, которые привели ее сюда. Все смутные мысли, все образы, что кружились у нее в голове, внезапно осели и замерли, как опавшие листья.

Это был черно-белый коллаж с изображением беременной Божьей Матери, смотрящей на другой плакат — афишу киноленты, пропагандирующей аборты. Анонимный художник (его фамилия была Борович, Астапов его немного знал) невежливо обошелся с Девой Марией — вывернул ее голову к небу, заставив принять невозможную позу, пародию на традиционную икону. Скорбь Богородицы превратилась в комическое уныние. У нижнего края плаката красовалась подпись, в которой Богоматерь восклицала: «Если б только я знала раньше!»

Елена ответила медленно — слова давались ей с трудом, голос был тонок:

— Я не понимаю, что нарисовано на этом плакате. Что она не знала раньше?

Астапов покраснел.

— Ну, это. — Он рассердился на себя за это смущение и разозлился на девушку. — Что можно сделать аборт. Прервать беременность. Сейчас голод, и пускай попы говорят что хотят. Матерям нужно сделать так, чтобы им приходилось кормить меньше ртов. Плакат грубый, но мысль доводит.

Мысль дошла. До сего дня аборт был для Елены Богдановой чем-то далеким и туманным. Агитпроповский плакат сделал его конкретным и вывел из состояния абстракции еще несколько понятий, в порядке, обратном их причинно-следственным связям: ужасы голодомора, беременность, половые отношения. Хотя монахини добросовестно (и поверхностно) сообщили ей необходимые факты, однако до сих пор эти факты оставались нематериальными. Елена почувствовала, как сама она обретает вес, как ее захватывает земное тяготение. Аборт, беременность, половые отношения — отныне все это принадлежало ей.

Она осознала вдруг, что товарищ Астапов смотрит на нее, оценивает ее реакцию на плакат. Тогда, полгода назад, впервые с того дня, как Елена покинула приют, ей стало страшно.

Астапов, теперь уже опытный наездник — гражданская война мотала его от Карелии до Кавказа — пустил коня под гору легким галопом, Никитин следовал за ним. Они проехали мимо позиций красных у дощатого моста, где солдаты курили, чистили оружие или просто сидели, подложив скатки под спины, и глядели в пространство. Усталые, огорченные недавней смертью товарища, они не обратили внимания на Астапова. Многие красноармейцы до сих пор не знали, кто он такой и зачем к ним присоединился. Тарас за секунду до того, как пуля стрелка прошила его грудь, подумал, что фамилия штатского, приезжего из Москвы, странно напоминает название деревни в его родных краях, неподалеку от кожевенного завода, где он когда-то работал.

— Паш, ты что, без нас воевать собрался? — крикнул кто-то из бойцов.

— Да, вы отдыхайте пока, — засмеялся Никитин.

Переходя через мост, Астапов подумал, не следят ли за ними. Некоторые люди утверждали, что способны почувствовать слежку, но Астапов им не верил; он сам не мог бы определить, что за ним следят, даже если в этот момент его силуэт рисовался в нескольких биноклях сразу.

Тропа шла напрямик через пшеничное поле, безобразно запущенное — конечно, это сознательный саботаж, преступный сговор с целью лишить город продовольствия. Они ехали мимо бревенчатых изб-пятистенок, с крышами из соломы и глины. Печи не топились, но дворы вокруг домов были аккуратно ухожены, а в огородах осталась кое-какая поздняя зелень и огурцы. На тропе виднелись невысохшие коровьи лепешки, и конь Астапова обогнул их.

— Трех- или четырехчасовой давности, товарищ командир. Мужики прячут скот в избах, — заметил Никитин.

Астапов кивнул. На данном этапе главной угрозой для революции было нежелание крестьян подчиняться декретам Наркомпрода о продразверстке. Продовольствие было главным оружием контрреволюционеров. В Москве на месячный заработок рабочего не купить даже килограмма огурцов у спекулянтов — а больше огурцов нигде не было. Рабочие, совершившие революцию, бежали от голода обратно в деревню и снова превращались в крестьян, а республику рабочих некому было защищать; население Петрограда сократилось более чем вдвое.

Ильич в ответ приказал принять решительные меры в Поволжье — последнем зерновом районе, остававшемся на подконтрольной большевикам территории. Были установлены нормы продразверстки для каждой области, каждого города, каждой деревни, каждого крестьянского хозяйства и каждого человека. Нормы были основаны на понятии «излишков зерна»: то есть отбирался почти весь урожай, за вычетом того, что оставлялось крестьянину для выживания. Урожай оценивался по довоенной статистике, приблизительным подсчетам количества пахотной земли и ее предполагаемой урожайности. В итоге получалась чисто абстрактная, гипотетическая величина, вроде тех безразмерных физических констант, которые управляют распространением радиоволн и движением планет. Потом к этой величине добавляли еще 30 % — поправку на спрятанное или украденное крестьянами. Астапов знал, что эта поправка необходима: по всей вероятности, 30 % было еще и недостаточно. Ильич призвал к уничтожению бандитов и кулаков, полной конфискации их имущества. Приказ следовало «выполнять неукоснительно и безо всякой жалости».