– Ступай, друг мой, пора, – сказал Гартешкел. – Да пребудут с тобой надежды моего племени, видевшего так много лиха. Да сойдут наши горести и грехи на этот пирог и да расточит их материнское прощение на святом алтаре…

Ударил колокол.

Волкодав принял корзину. Дышащий, горячий пирог показался ему живым существом. Поудобнее перехватив ношу, венн двинулся за порог. В глаза тотчас ударил чадный факельный свет. Волкодав прищурился…

Почему он ждал, что увидит благочестивые лица молящихся и руки, робко протянутые для прикосновения? Какое! Урлаки, оставленные лежать у горной тропы, воскресли и явились творить месть, да ещё привели с собой ораву таких же насильников и убийц. Справа и слева не было каменных стен, зверолюди не сжимали в руках кнутов и кинжалов… но, кажется, только потому, что надеялись обойтись голыми пятернями.

В конце улицы, в двух сотнях шагов, виднелся храм.

И голос вроде человеческого, сказавший: вот тебе твоя свобода. Ступай…

Чья-то рука словно клещами впилась в плечо. Волкодав сбросил её и нырком одолел следующий шаг. По спине прочертила когтистая лапа, тянувшаяся то ли к корзине, то ли к нему самому.

Слишком простая работа, за которую сулят щедро вознаградить, всегда оказывается с подвохом.

Ещё шаг и ещё…

За стенами храма ворочалось и ревело многорукое, многоголосое чудище. Шум медленно приближался. Слишком медленно, по мнению матери Кендарат.

– Дойди, Волкодав, – словно заклинание, повторяла она. – Только дойди…

Бежать навстречу было бы самоубийством, причём вполне бесполезным. А вот если он сумеет достичь храма и хоть ползком, но перебраться через порог, его ещё можно будет спасти. Она даже знала, как это сделать. Или ей казалось, что знала.

– Его собирались встретить жрецы и старейшина, – сказал Иригойен.

Они уже нашли заднюю дверь, через которую те, вероятно, должны были войти, но что с того? Спрятаться негде, значит, придётся сразу давать бой. А там будь что будет.

Рёв на улице нарастал. Чудище приближалось.

Полсть на задней двери откинулась почти без предупреждения. Первым внутрь вошёл Гартешкел – но кто бы теперь узнал старика! Вместо скромно одетого предводителя обездоленных через порог шагнул величавый священнослужитель, весь в золотой парче… не иначе добытой, как и прочее храмовое убранство, из какой-нибудь древней гробницы. Следом появились два одинаковых мужика с литыми загривками. Небось без ломов поднимали каменные плиты в той усыпальнице… Кажется, Гартешкел полагал, что с Волкодавом ещё нужно будет справляться.

– Здорово живёшь, Камышовый Кот, – ласково проговорила мать Кендарат, возникая перед ним из потёмок.

Гартешкел ахнул, обмер, шарахнулся назад. От хрупкой худенькой женщины необъяснимо веяло жутью. Спутники старейшины, наоборот, рванулись вперёд, слаженно выхватывая ножи.

Расправа, учинённая матерью Кендарат, оказалась короткой и страшной. Клинки вспороли пустоту: седовласая жрица вроде бы неторопливо, плывущим шагом скользнула за плечо одному из убийц. Того сразу повело, а потом развернуло, вздёрнуло и бросило под ноги второму. Оба упали. Поднялся только один. Он снова ринулся на старую женщину, но вместо удара почему-то обежал её кругом и с разгону въехал лбом в стену, даже не выставив перед собой рук. Его товарищ булькал и хрипел, уткнувшись головой в пол и выгнув спину горбом.

– Ты… кровь… ты осквернила храм… – кое-как выдавил Гартешкел.

– Да? – по-прежнему ласково ответила жрица. Она даже не запыхалась. – Осквернила? Это после того, как вы двести лет губили здесь людей, бросая их на алтарь?

Гартешкел, растеряв всё величие, с перекошенным лицом метнулся к двери, но на его пути встал Иригойен. Схватив первое, на чём сомкнулась рука, он наотмашь ударил старейшину и сбил его с ног.

– Я сказала – оставь его мне! – зарычала мать Кендарат.

Сын хлебопёка положил на пол древний меч, сдёрнутый со стены, и заткнул рот Гартешкелу куском золотой парчи, откроенным от облачения.

– Так я же не сильно… – виновато проговорил он. – Просто чтобы других не всполошил…

Пещера. Дымный чад факелов…

Он ещё стоял на ногах, упрямо отказываясь падать, хотя по всем законам ему давно полагалось бы упасть и испустить дух. Он зажимал рану ладонями, и между пальцами прорывались липкие пузыри. Он твёрдо знал, что у него хватит сил добрести до ворот, ведущих к свободе. Где бы они ни находились, эти ворота.

Сознание меркло, многолетняя привычка брала своё. Ноги переступали короткими шажками, ровно по мерке снятых с них кандалов. Постепенно делалось холоднее. То ли оттого, что приближалась поверхность, выстуженная вечным морозом, то ли из-за крови, которая с каждым толчком сердца уходила из тела и чёрными кляксами отмечала его путь. Почти всюду эти кляксы мигом исчезнут под сотнями тяжело шаркающих ног, – эка невидаль, кровь на рудничных камнях! – но кое-где пятна сохранятся. Рабы станут показывать их друг другу и особенно новичкам, убеждая: легенда о завоевавшем свободу – не вымысел…

А пока он просто шёл, поддерживаемый неведомо какой силой, и вся воля уходила только на то, чтобы сделать ещё один шажок и не упасть. Перед ним проплывали мутные пятна каких-то лиц, но он не мог даже присмотреться как следует, не то что узнать. Шаг. Держись, Волкодав. Держись, не умирай. И ещё шаг. И ещё…

Даже если бы Гартешкел вырвался наружу и начал громко кричать, призывая на помощь, его бы вряд ли услышали. По улице катился ревущий клубок. Порой от него отделялись похожие на людей существа, но лишь для того, чтобы сразу вновь броситься в свалку. И кто-то волок на себе всю массу слипшихся тел, упрямо продвигаясь вперёд.

– Дойди, Волкодав, – шептала мать Кендарат.

Когда от криков начали дребезжать по стенам драгоценные чаши, войлочная завеса у входа вдруг тяжело всколыхнулась, успокоилась, снова подалась внутрь – и через порог, прижимая к груди корзину с оторванным ремнём, рухнул Волкодав.

Его чуть не уволокли за ноги обратно, но Иригойен с матерью Кендарат мгновенно вцепились в него и упёрлись так, словно от этого зависела их жизнь, и всё-таки затащили венна к себе.

– Матерь Луна, – приглядевшись, простонал Иригойен.

Смотреть на Волкодава было попросту страшно. То есть лучше было вообще не смотреть. Иригойен, во всяком случае, не смог разобрать, где кончались обрывки набедренной повязки и начинались лохмотья содранной кожи. Халисунец попытался забрать у венна корзину, но сведённые руки не разжимались.

Мать Кендарат опустилась на колени.

– Отдай, малыш, – шепнула она.

Забрала корзину и пошла туда, где сидел связанный Гартешкел.

Тот смотрел на неё выпученными глазами.

– Когда ты мёрз у дороги и притворялся больным, ты мне нравился больше, – сказала она. – Вставай, старейшина могильных воров и жрец святотатцев! Сам соверши то, на что обрекал этого человека!

Гартешкел засучил ногами и замычал, но мать Кендарат взяла его за палец, и он вскочил так резво, как только мог, потому что не всякому дано хладнокровно терпеть, когда ломается плоть. Жрица повесила ему на шею пирог и толкнула в сторону алтаря.

Толчок был не особенно сильным, но Гартешкел пошатнулся и ступил через белые камешки. То, что было дальше, человеческому осмыслению не подлежало. Не было ни прозрачной тени, ни ужасного вопля из пустоты. Старейшина упал на алтарь и просто исчез, словно проглоченный. Вместе с пирогом подношения и золотым одеянием, уворованным из могилы жреца.

– Вот так, – сказала Кан-Кендарат и вернулась к Волкодаву. Тот шевелился на полу, силясь подняться. Мыш прыгал вокруг и скулил, не смея коснуться хозяина. – Надо уносить ноги, пока они не догадались, в чём дело!

Распалённая толпа гудела у входа, дожидаясь, чтобы Гартешкел вышел объявить, что жертвоприношение свершилось и можно начинать праздничный пир.