– Матерь Луна! Чудо, – одними губами выдохнул жрец и тихо сполз на колени.
Сына в рудник проводив, горемычная мать
Скоро сама позабыла, зачем ей дышать.
Вымела мусор – и тихо присела в углу,
Голову с рабской серьгой опустив на метлу…
Так, как сейчас, Иригойен не пел ещё никогда. Счастлив тот, кто, проведя всю жизнь в храме, один раз услышит пение столь возвышенной силы. Стражники опускались на колени, снимали шлемы с голов. Понимая, что до схватки уже вряд ли дойдёт, Волкодав посмотрел на гимнопевца и увидел, как на последних строках изменилось его лицо. Оно словно бы утрачивало бремя плоти, лучась собственным светом.
Там, где по чёрному бархату жемчугом шьют,
Трое скитальцев нашли долгожданный приют.
Три серебристых дорожки по тёмной воде —
Прочь от неправды и горя, от злобы людей.
Дальше и дальше, сливаясь в сверкающий мост
К вечному небу в прохладном сиянии звёзд.
Чашу страданий земных опорожнив до дна —
К вечному Небу, где правит праматерь Луна!
Иригойен улыбнулся, запрокинул голову и стал валиться навзничь. Волкодав шагнул к нему. Подхватил на руки…
Три светлые тени уносились в лунную высоту, и с ними, обнимая, напутствуя, даруя крылья лететь, восходила четвёртая.
– Как по-твоему, удержится Марий Лаур на Золотом Троне?
В северном Нарлаке, в предгорьях Засечного кряжа, ещё лежал снег, но кругом сосновых стволов уже наметились лунки, солнце ощутимо грело подставленное лицо, и каждый день всё увереннее пели синицы.
– Может, и усидит, – сказал Волкодав. – Он полководец. Значит, сумеет сделать из подданных единое тело. А сам – станет сердцем.
Мать Кендарат повернула другим боком хлебные колбаски, запекавшиеся над углями.
– Дальше на север я с тобой не пойду, – сказала она. – Не хочу смотреть, как ты превращаешься во вторую Катим.
Волкодав молча поднял глаза.
– Ты уже почти превратился в неё, – вздохнула жрица. – Ненавистью нельзя жить, она бесплодна…
Венн долго молчал. Я знаю это, мать Кендарат. Я не живу ненавистью. Я люблю. Свою семью.
– В нашем роду было двадцать восемь женщин и тридцать мужчин, – глухо выговорил он затем. – Теперь нас больше нет.
– Есть ты, – сказала мать Кендарат.
– Нет. Меня тоже нет.
Жрица долго молчала. Потом спросила:
– Помнишь то дерево в Халисуне?
Волкодав медленно кивнул, глядя мимо неё. Сегодня он наконец-то увидел, как жрица разводит огонь. Она лишь подносила руку к растопке, на мгновение сосредотачивалась – и пламя возникало само.
– Степная река изменила течение, и дереву перестало хватать влаги, – погладив пригревшегося на коленях Мыша, сказала мать Кендарат. – Оно могло поискать для себя подземной воды, но поступило иначе. Оно простёрло длинный корень следом за отступившей рекой и выпустило росток. Мы застали прежние ветви и ствол уже увядающими. Дерево употребило всю силу своей жизни на то, чтобы последний росток вытянулся к небу и дал прочные корни. Не смей говорить, что тебя нет, не оскорбляй мать и отца!
Ты права, деревья мудры. Но я-то не дерево, я всего лишь человек. А человек жив, пока живёт его род. Иначе остаётся пустая шкура, из которой вынули душу. Я тоже умер в тот день, мать Кендарат. Я спел Песню Смерти. Никто во всём свете не ждёт меня у края дороги. Мне некуда возвращаться. И незачем.
– Ты пробудил моё любопытство ещё в Саккареме, малыш. Помнишь, как я впервые обратилась к тебе, а ты в ответ чуть не засвистел?.. Тогда я поняла, что ты наверняка жил в горах среди вилл, а они с кем попало не братаются. Я стала присматриваться к тебе, надеясь, что, может быть, наконец обрету достойного ученика. Когда ты ушёл было с горной дороги, но увидел деревню мучеников и вернулся на помощь, я поняла, что не ошиблась… Или всё-таки я ошиблась, малыш?
Волкодав не ответил. Мать Кендарат сняла с прута подрумяненную колбаску и протянула ему.
– Боги создали нас, чтобы мы смотрели в небо, – сказала она. – Кто-то устремляет ввысь слово, как наш Иригойен…
Иригойен. Волкодав сразу вспомнил, как держал на руках умолкшего гимнопевца, а по жёсткому, словно гранит, лицу Гаугар катились непривычные слёзы. «Ты не сэднику, ты осёл, не стоящий своего облачения! – кричала она жрецу. – Среди вас был святой!..» А потом кто-то полез забирать Посмертное Тело, чтобы честь честью водворить его в домашнюю божницу каменотёсов. И оказалось, что чудеса той ночи ещё не были исчерпаны. Гранитные руки Освободителя не выпустили резной камень, хранивший образы Каттая, Арзуни и Хетара. Скала приросла к скале, вернувшись в единую плоть, в единую память. Ни при факельном, ни – позже – при дневном свете так и не удалось разобрать, где кончается один камень и начинается другой. Недра в последний раз услышали маленького лозоходца. И отозвались ему.
На погребальный костёр Иригойена провожало полгорода. Гарната-кат обзаводился новой легендой…
– Кто-то устремляет ввысь слово, как наш Иригойен. Кто-то идёт через вдохновение тела, как бегуны имури или мастера кан-киро. Ты же… ты мог бы устремить к Истине всю свою жизнь! Вот что я вижу в тебе, малыш. Сравни себя прежнего и нынешнего!.. Ты достойно прошёл начало пути, но способен ли ты увидеть, какие вершины открываются с того холмика, на который ты поднялся сегодня? Чем пристальней удаётся постичь этот мир и себя, тем шире впереди окоёмы непознанного… И от всего этого ты готов отказаться, чтобы стать поленом в погребальном костре какого-то Людоеда?..
Мои братья и сёстры, мать Кендарат. Рождённые и ещё не родившиеся. И те, кого им в свой черёд предстояло родить. Почём ты знаешь, насколько высоко они могли бы взлететь? По-твоему, я чем-то достойней?..
– Я так хотела научиться у тебя мысленной речи вилл…
Ты уже владеешь ею, мать Кендарат.
Она как будто и в самом деле услышала его.
– Тогда… тогда ступай, сын мой. И да благословят Боги твой путь… каким бы он ни был.
Волкодав поднялся. Подобрал загодя уложенный заплечный мешок. Поклонился матери Кендарат, коснувшись земли, – так, как не кланялся на её памяти никому и никогда. Мыш взбежал по руке ему на плечо. Волкодав повернулся и зашагал прочь.
Он уходил на север. Без тропы, увязая в снегу, но сугробы не могли остановить его.
Мама. Отец… Я иду к вам.
Жрица смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду.
Костёр совсем прогорел. Зябко поёжившись, мать Кендарат подбросила ещё хворосту в почти угасшее пламя.
– Мир по дороге, малыш, – тихо проговорила она. – Я всегда буду с тобой.
