– Держитесь, братья сегваны! – повторил с лодки подросток. Бросив руль, он поспешил к борту, чтобы помочь усталым пловцам. Но первым, подтянувшись из воды, внутрь перевалился Шамарган. Мокрый и тощий лицедей, в пёстрой одежде, какой на Островах не носили, и с пегими, не единожды перекрашенными волосами уж никак не походил на правильного сегвана. При виде столь странного явления мальчик даже замешкался. Следом через борт перебрался выпихнутый Волкодавом кунс Винитар, и, хоть уж он-то был всем сегванам сегван, недоумение и тревога их юного спасителя, казалось, лишь возросли. Влезая последним в лодку, Волкодав под его почти испуганным взглядом невольно подумал, что принадлежность подобранных к племени Островов была, кажется, делом даже не главным.

Трое, которых он отправился спасать посреди ночи, неизвестно каким чутьём уловив их появление в озере, были настолько не теми, кого он ожидал увидеть в воде, что, верно, большего изумления не снискали бы даже чёрные мономатанцы, негаданно всплывшие из глубины. Как говорили на родине Волкодава, – если в точности уверен, что кот в мешке белый, равно удивишься и серому, и рыжему, и полосатому. Мальчишка даже спросил:

– Нет ли с вами ещё кого, братья, кому я мог бы помочь?..

– Нет, – ответил за всех Винитар.

А Шамарган оглянулся на чёрные волны, шлёпавшие о лодочный борт, и добавил:

– Надеемся…

Волкодав и Винитар невольно покосились туда же. Вот уж чего им теперь только не хватало, так это хищных дикарей, сброшенных сотрясением льда в тот же Понор. Правда, подросток на них самих начинал смотреть почти как на тех дикарей, соображая, не начать ли бояться.

Одна только псица не испытала сомнений. Сразу подобралась к Волкодаву и ткнулась острой мордочкой ему в руку, виляя хвостом. Вот кому, подумал венн, я действительно брат! Глядя на собаку, вроде поуспокоился и парнишка. Насколько венн мог понять, он по-прежнему считал, что выловил из воды каких-то неправильных пришлецов. Неправильных – но, кажется, добрых. Стала бы разумная собака ластиться к тем, кто не стоил доверия!

– Ты чей будешь, парень? – спросил Винитар. Он лежал на дне лодки в неуклюжей и неудобной позе, подпираемый в спину мешком Волкодава. Но говорил так, как говорит вождь, уверенный, что его не заставят дожидаться ответа.

И мальчик ответил:

– Люди называют меня Атарохом, сыном Атавида Последнего. Тут недалеко наша деревня, Другой Берег… – Название диковато прозвучало для непривычного уха, Атарох сам понял это и пояснил: – Так нарекли наше место те, кто выплыл сюда прежде нас.

Старухи бывают разные…

Бывают жалкие. Это те, которые считают себя сегодняшних, в поре естественного увядания, лишь жалкими и никчёмными тенями себя прежних – проворных мыслью, роскошных телом красавиц. У них по-прежнему есть настоящее и даже сколько-то будущего, но они не хотят ничего видеть, предпочитая жить скорбью по невозвратному прошлому. Оттого жалкое, как водится, легко превращается в жуткое. Ибо находятся теснимые старостью женщины, которые не только отдают всё своё внимание неизбежным признакам возраста, но и пытаются всесильно с ними бороться. Средства для этого идут в ход всевозможные. От довольно невинных, хотя и смешных, вроде красок для волос, притираний для дряхлеющей кожи и вставных зубов из белой глины, обожжённой и покрытой глазурью, – и до вполне кошмарных, вроде “чудодейственных” вытяжек из плоти младенцев, не узнавших рождения, и какими способами добывается та плоть, лучше вовсе не упоминать.

А бывают старухи – величественные. Это те, чья телесная осанка и красота духа с годами словно выковываются, высвобождаясь из мишуры молодой смазливости и легкомыслия. Такие старухи бывают матерями великих вождей. Или их вдовами. И люди, когда говорят об их детях, в первую голову упоминают не отца, а именно мать, – даже у тех народов, которые испокон века исчисляют род по отцу.

Вот такова была – старуха, вышедшая к “косатке” Винитара на третьи сутки ожидания, когда вконец изведшаяся дружина готова была презреть строгий приказ и пуститься на поиски. Рослая, жилистая, седая женщина в штопаном-перештопаном одеянии, но притом – с настоящими золотыми украшениями на лбу, на шее и на руках, с корявым, отполированным временем посохом, но притом – со взглядом и поступью дочери, жены, матери и бабки могучих островных кунсов.

Вернее, старух было две. Однако вторая почти сразу куда-то ушла и вдобавок была гораздо менее видной, – даже не старуха, а, правильнее сказать, бабушка, домашняя, привычная и уютная, как сказка у огонька вечерами в месяце Перелёта, – и на неё обратили гораздо меньше внимания, чем на ту первую, статную, шагавшую по берегу к кораблю.

Возле причаленной “косатки”, понятно, в удобных местах стояли дозорные. Так вот, эти дозорные некоторым непостижимым образом умудрились попросту не заметить женщину, шедшую неторопливо и отнюдь не скрываясь. Наверное, она знала свой остров гораздо лучше выросших на Берегу, и самые камни хранили её от лишних глаз. А может, так гласило веление судеб, и это последнее было едва ли не вероятней.

У неё, как у всех оставивших девичество сегванок, красовался на голове волосник, но из-под него являли себя небу две белые косы: знак давнего вдовства и того, что эта женщина утратила материнство.

Несколько молодых воинов топтались по берегу, коротая тягостное ожидание за игрой: выискивали среди гальки плоские камешки и пускали их “блинчиками” по воде. Старуха милостиво кивнула юнцам, словно прощая им их мальчишеское занятие. Парни почему-то страшно смутились – и даже мысли не возымели остановить её да спросить, кто такова и что тут потеряла. Она же бестрепетно приблизилась к “косатке” и, словно имея на то полное право, постучала клюкой по форштевню со снятым с него носовым изваянием.

– Почему мне кажется знакомым этот корабль? – спросила она Аптахара, онемело смотревшего на неё через борт. – Может быть, оттого, что у ходящих на нём очень уж знакомые рожи?.. – Тут уже все уставились на Аптахара, а старуха продолжала как ни в чём не бывало: – Так куда же ты дел моего внука, Аптахар? И за что тебе отрубили правую руку? Уж не за то ли, что ты, старый бездельник, не сумел за ним уследить? Ты, видно, напрочь свихнулся, если отпустил его бродить по острову в одиночку?..

Аптахар открыл рот. И закрыл. Потом снова открыл – и теперь уж не закрывал до тех пор, пока не помянул все до единой чешуйки коварного Хёгга, в особенности же те, что имели отношение к его охвостью и паху.

– Во имя пупка Роданы, глубокого, словно пещера, и Её ягодиц, подобных двум каменным лбам, разделённым ложбиной!.. – произнёс он наконец, завершая словесное оберегание. – Может ли быть, почтенная Ангран, что это действительно ты?..

Старуха в ответ усмехнулась:

– А ты, верно, надеялся, что меня здесь в первый же год крысы сожрали?

Молодые воины, никогда не бывавшие на острове Закатных Вершин, с почтением и даже не без некоторой робости слушали их разговор. Кто такая Ангран, “одна в горе”, было известно каждому.

– Твой внук… – не особенно связно выговорил Аптахар. Язык у него всю жизнь был без костей, но тут он просто не знал, с какого боку начинать объяснять. Столько всего нужно было упомянуть, да всё сразу! И Аптахар сбивчиво продолжал: – С ним был ещё венн, который… ну, кровный враг. И этот… паскудник, с корабля сбежал и мешок венна упёр…

– Я знаю, – отмахнулась старуха. – За ними погнались одичавшие. И загнали в Понор.

– Кто? – переспросил Рысь. Он уже косился на крышку палубного люка, под которой в трюме сохранялось оружие.

– Одичавшие, – повторила Ангран. – Дети наших рабов. Я пыталась помочь им остаться людьми, но не совладала. Наверное, так было предопределено… – Она вздохнула и оглянулась на остров, чтобы негромко добавить: – Иным в назидание.

Рысь нехорошо прищурился. Ему не было дела ни до назиданий, ни до предопределений, ни до того, откуда берутся некоторые легенды. Он знал одно. Кто-то посмел напасть на его кунса. Значит, этот кто-то не должен был увидеть нового дня. Он уже обернулся к остальным молодцам, благо возле “косатки” собрались все, кроме дозорных…