Люба споткнулась, упала, больно ободрала колени и ладони, вскочила и побежала вновь, уже не понимая, куда и от кого. Во тьме парка она разглядела прожектор танцплощадки, и ноги сами понесли ее туда. Сегодня танцплощадка не работала, только, на счастье Любы, Влад курил у забора. Люба из последних сил рванула к нему, но не разглядела решетки забора и влетела в нее, словно птица в оконную сетку.

Влад, заметивший ее, расхохотался и подошел ближе. Люба рыдала и билась в истерике: «Леша, его убили… Он там… А-а…».

– Что случилось? – обратился он к ней уже встревоженно. – Ты упала? Кого убили? Ничего не пойму.

– Он там… Его убили… – еле лепетала Люба.

Влад, теперь не на шутку испуганный, помог ей встать. Потом взял на руки и унес в будку.

– Закрой дверь, закрой! – кричала Люба.

Влад закрыл дверь и выключил на всякий случай прожектор.

– Чай будешь?

Она не могла ответить, ее била дрожь, но она кивнула.

Влад налил сладкий чай, пододвинул к дивану табуретку и поставил тарелку с печеньем.

– Посиди тут. Схожу посмотрю, что там. Я закрою тебя.

Люба не хотела, чтобы он оставлял ее одну, но сказать ничего уже не могла. Влад накинул ей на плечи одеяло, что лежало на краю дивана, и вышел.

Только сейчас Люба разглядела как следует стены и всю обстановку будки. Знакомое, казалось бы, помещение предстало перед ней в каком-то другом свете. В ней был высокий потолок, бетонный пол, прикрытый в центре куском ковролина, а у входа – линолеумом. Тут были два небольших окна почти под потолком, через которые пробивался лунный свет. Кроме дивана тут был стол, две табуретки, пластиковые стулья, составленные один в один, и такой же стол рядом с ними. В другом углу стояли колонки, какие-то коробки, из которых торчали провода, треноги для микрофона и прочее, названий чего она не знала.

Дверь хлопнула. Девушка вздрогнула. Но сразу выдохнула – вошел Влад:

– Вот дела, там кругом менты! Ты что-то видела?

Люба начала бессвязно рассказывать то забегая вперед, то мысленно возвращаясь обратно. Влад ходил туда-сюда, курил, а пепел стряхивал в пепельницу, которую носил в руке.

Через некоторое время она опомнилась и спросила:

– А сколько времени? Мне домой надо…

– Два почти.

– Как два? Уже два часа? Ты шутишь?

– Без пятнадцати, если быть точным.

– Меня мать убьет, я же наказана…

– Пусть молится, что тебя здесь не убили!

Люба несмело приоткрыла дверь в коммунальную квартиру. Вошла. На кухне горел свет. Она присела и стала расстегивать ремешки босоножек на щиколотках. В дверях кухни появилась фигура матери. Люба вся сжалась от напряжения.

– Ну что… Нашлялась? – тихо, но грозно проговорила мать.

Она направилась к дочери, схватила один из снятых босоножек и принялась колотить Любу, сопровождая это бранными словами и всхлипываниями.

Люба попыталась укрыться от разъяренной матери за свисающими с вешалки плащами и забилась в угол. Мать схватила ее за волосы – за часы ожидания в ней накопилось столько, что теперь она не смогла бы выговорить это спокойно. Дочь умоляла не трогать ее и рыдала от обиды. Она столько натерпелась за сегодня, что не верила, будто это и впрямь происходит с ней. Мать почуяла запах спиртного и больно ударила Любу по щеке:

– Ах ты ж дрянь, ты еще и пьяная! Где ты была, шалава? – мать негодовала все сильнее. Тут из комнаты выскочил отчим и схватил Марию за обе руки:

– Остынь, ты чего, Маш, ты ж ее убьешь! Вернулась живой и невредимой – уже хорошо. Пойдем!

И он с усилием отволок ее.

– Любка, ты что творишь? У нее ж сердце!

Избитая и униженная девчонка еще некоторое время отсиделась в углу, стащила второй босоножек. Потом поднялась, поставила обувь на полку, повесила на место куртки и плащи, которые в борьбе с матерью попадали, и отправилась в сторону ванны. И долго, долго рыдала под струями воды. Она сняла с себя всю одежду и долго топтала ее на дне душевого поддона, словно пытаясь выбить из них не только пыль, которая налипла в битве с Макаром, но и весь вчерашний день. Слезы не давали облегчения, к тому же она волновалась за Алексея – жив ли он? Рука опухла и ныла, мать больно ударила по ней каблуком. Люба повернула кран холодной воды на максимум и подставила руку, стало легче.

Прорыдав, наверное, целый час, она все же пришла в себя. Может из-за ледяной воды, под которой девушка пыталась унять боль в опухшей руке. Она переложила всю одежду в таз, а сама обернулась полотенцем и пошла выпить чаю на кухню в надежде встретить там Алексея.

Она ловила чаинки ложкой и выкладывала на блюдце, потом снова вскипятила чайник. Вдруг услышала скрип чьей-то двери… Нет, это встал сосед, поздоровался. Люба буркнула: «Доброе…» и отвернулась к окну. Как же «доброе»? Такое утро сложно назвать добрым. Люба подошла к двери Алексея, тихонько постучала – никто не ответил, зато больная рука дала о себе знать. Она постучала настойчивее, уже левой рукой – тишина, подергала ручку – заперто. Тогда Люба прокралась в комнату, потихоньку стянула со стула свой плед и вернулась на кухню. Мокрые волосы холодно лежали на плечах – надо закутаться. Она смотрела в окно и не знала, что ей делать дальше. Мысли роились в голове, но четкого решения она принять так и не смогла: может, все рассказать матери – про Иринку и про клятву, Макара и Алексея… Решиться или нет? Почему мать так нечутко отнеслась к ней? Почему не заметила тревоги во взгляде? Почему не заговорила с ней по душам? Когда образовалась эта брешь между ними? Ведь раньше они могли говорить обо всем, и у нее не было тайн от матери. А теперь вот… И рука еще болит жутко. «Часы!» – Люба вспомнила, что часы она так и не нашла. Что теперь она скажет матери? Хоть бы не заметила!

На кухню вошел отчим:

– Привет. Ты не ложилась, что ль?

– Ложилась… – соврала Люба.

– Так кровать не разобрана.

Она поднялась и пошла в комнату. Мать еще спала. Люба, не раздеваясь, вместе с пледом юркнула под одеяло, отвернулась к стенке и накрылась с головой. Тут под одеялом проступал бежево-розовый свет сквозь рисунок ткани и в этом было что-то уютное и родное, теплое и успокаивающее: «Видимо, так видят мир младенцы в утробе матери» – подумала Люба и уснула.

– Мелкая, отдыхай… – Влад провел нежно рукой по Любиной голове. Так он ее называл. Он гладил и ласкал, целовал шею, грудь через кофточку. После той ночи она стала приходить в «будку» к Владу и проводить с ним время. Только он знал про все случившееся, и только с ним она делилась всем, что терзало ее душу. Никто, кроме него, не знал всех ее тайн.

Мать совсем запретила ей куда-либо ходить, кроме школы. А на уроках, конечно, нужно было постоянно писать и писать, а рука болела так, что это было просто невозможно. Еще до начала учебного года Люба стала тренировать правую руку – переписывала любимые стихи классиков в свою тетрадь, попутно их заучивая. Вскоре по всей школе пошла новая мода – писать левой и правой рукой попеременно. Так лучше развиваются способности и работает мозг, как учительница однажды сказала, заметив старания Любы. Пришлось с ней согласится, не рассказывать же всем, что произошло. А когда выпадали уроки, где надо было много писать, Люба их проводила с Владом в будке.

Он слушал ее и почти всегда молчал. Иногда нежно гладил и целовал, но не в губы. Почему-то Люба этого не позволяла. Она считала, что ее губы – для поцелуев Сергея. Он поил ее сладким чаем с баранками и заплетал ей волосы в косички – даже это ей не удавалось делать самостоятельно. Включал ее любимую музыку и делал массаж, это очень расслабляло. Ей было спокойно с ним и одновременно скучно. Она приходила в будку почти каждый день, иногда даже не по одному разу, но по выходным они никогда не виделись. Поэтому мать Любы и не догадывалась о его существовании. Он был красивый, но не в ее вкусе, не был похож на Сергея. У него были небесно-голубые глаза, курчавые волосы и как будто впалая грудь. А еще он иногда давал Любе покурить, немного, чисто чтобы расслабиться. «Пару тяг», как он сам говорил, и даже специально для нее вынимал из отдельной пачки ароматизированные сигариллы. А потом докуривал сам, и вся комната наполнялась волшебным дымом. И становилось действительно легче, и не так уже сильно ныла рука. Люба лежала на его диване, и было не так уж и грустно.