– Да, закончил, – нежно собираю свои приспособления, чтобы сложить их в купе и закончить на сегодня свою работу. Встав из-за стойки, Настю уже не нахожу, испарилась, наверно в раздевалке, в зале же вообще никого нет, только с мойки слышатся всплески разговоров. И перед тем, как выйти отсюда, пройти к нелогичной последовательности металлических шкафчиков, к тусклым от двух лампочек желтому свету, решаю раскланяться с этими не знающими уныния женщинами, и это прощание не столько с ними, сколько с той жизнерадостностью, которой они обклеили свой угол. «До свидания!» – улыбаюсь, чтобы быть причастным, хотя бы частично, к их веселости. «Да, давай, пока-пока» – еще в унисон, – «Завтра увидимся» – уже отдельно, от той, что сортирует в смыкающихся под 90* градусов двух высоких, до потолка, металлических шкафах посуду, их количество огромно, сотни, наверно, сложенных в десятки белоснежных столбцов тарелок, объемно выделяющиеся на фоне квадратной плитки с перламутровым оттенком, что делает комнату как-будто вырезанной из ряда одинаковых больничных палат, и она в своем белом кухонным халате только присовокупляет к этому ощущению свою явственную натуру, сокращая от больной фантазии до тебя до минимума расстояние. Но их смех, их настроение, белый свет, охватывающий пространство радостью – все это стерилизует от замогильного ее, 2,5х5 комнаты, потенциала. С произнесенными ее словами мое присутствие перестает быть здесь оправданным. Пора идти. И пока идет возвращение в коллективную утробу примечается, что симпатичны эти, опустошенные от звуков залы кухни, холодильные трюмы и замысловатые повороты коридоров, в которых теперь, постучав ногтями о бежевые в самом пасмурном оттенке стены, можно вызвать и поиграться с эхом; уже закрадывается идея, чтобы что-нибудь проговорить, но, как сорт элитного алкоголя, я должен молчать, храня выдержанность в эмоциях, чтобы невысказанное обещание этикетки так и оставалось только лишь обещанием, уводя от возможности коллег распробовать вкус хотя бы пары грамм личности, в беспорядке взращенной в перекрестии внешних воздействий и внутренней реакции. И делается это не из-за жадности, не из-за признания кого-то не-равным, но из-за боязни, что вкус этого пойла элементарно не найдет своего поклонника. И напоминание об этом, о важности сторонней (а может, лучше, потусторонней?) оценки заставляет перед последним поворотом, оканчивающимся тенями от скудного коридорного освещения, открывающим в рамках дверного проема пространство утробы – общей нашей раздевалки, – внутренне собраться и нацепить на лицо одну из своих верифицированных форм, согласованную для употребления в деловом коммьюнити. Но и она, раздевалка, почти пуста, и те, что переодеваются, не обращают внимания на мои метаморфозы, не оборачиваются, не воспроизводят фа, каждый из двух, по коже – родившихся ближе к южным границам Узбекистана, – ребят, стоят с опущенными головами на выделенных им местах. Перебрасываю взгляд с одного на другого, пытаясь осознать и задаваясь вопросом: «А ты? Тебе что тоже не интересно, кто к вам сюда зашел? А тебе?». И их равнодушие равнозначно «нет». И этим своим поведением они наносят удары, с которыми я, упершись в свой ящик, хочу разобраться, кто я такой вообще и почему не вызываю хотя бы чуточку реакции у других? Существую ли вообще? Наверняка это я опять виноват, я, всегда я, надо было быть просто дружелюбней и улыбаться ласковей, тогда меня бы заметили и захотели бы дружить, и даже, может быть, сами бы подошли познакомиться и рассказали бы что-нибудь о себе. Эти мысли начинают вихриться в бесконечном круге, только меняя, изредка разбавляя новыми, порядок слов, сохраняя при этом общий смысл послания, но усиливая физически болезненную отчужденность. И только с шагами последнего из парней я нахожу лазейку, чтобы выскользнуть из пыточной, которая, кажется, только ждет того, чтобы приветливо раскрыться за следующим поворотом снова…

Голова в головокружении запрокинута, чтобы не смущаться потерявшей опору реальностью, закрываю глаза, и сосредотачиваюсь на звуках вечернего города, какие-то обрывки их отбираю для памяти сразу: нравится и записана уже ругань, доносящаяся со стороны барной слева улочки, где несколько парней по традиции сцепились, причину ссоры выдает частое повторение имени «Аня» (кажется, что конфликт можно было бы разрешить быстрее, если бы стороны прямо высказали закамуфлированный в сути дела вопрос: «Кто ее ебать может?»), почти в упор – с нарастающей громкостью девичьи голоса, живо обсуждающие свои отношения, забивают в какой-то миг эфир только собой, и как ты не уворачивайся, разве что решивши закрыть уши, все равно проинформирован, что парень сделал одной из героинь замечание, которое та посчитала выходящее за рамки допустимого, сразу возникает желание узнать границы этого допустимого, чтобы было можно, примерив роль аналитика, дать свою ей оценку, гудки же машин остаются беспримесными как непреходящая фонограмма города. И только насытившись открываю глаза… небо, какое же оно красивое ночью, может ли еще какое-нибудь из его суточных одеяний участвовать в эстетическом соревновании с ним сейчас? И в голову приходят грозовые облака и уносящий к ним мысли ветер.

Ухожу с работы не из темноты парадного входа, в которую спускался утром, а с других дверей (через контрольный пункт, на котором охранник оскорбляет время сканвордом, он даже не пытался вычленить и выискивать что-то подозрительное в 5—6 мониторах, что окружали и нависали над ним, изображение на каждом было разделено еще на 6—8 маленьких картинок с камер, разбитый ими мир со стороны и при первом взгляде не един вовсе, изображения диссонирующих друг от друга миров), выходящих на смежную с этой высоткой улицу, опуская голову – заземляясь ближе к материальному миру, – упираюсь взглядом в освещенную к этому времени фонарями и от этих фонарей казавшуюся неоновой бетонную, в светлых бежевых оттенках стену, тянущаяся метров на тридцать оканчивается воротами в остриях на концах прутьев решетки. Но отсюда рассмотреть, что скрывается за ней, не выходит, но угадывается, по попеременно торчащим веткам с черной листвой деревьев угадывается… угадывается сад.

От траты времени на глупые эстетические воззрения отрывает меня моя рациональная часть, парой коротких толчков пихающая двинуться скорее домой, где можно будет отпраздновать это скорое, по меркам мегаполиса, возвращение, не заканчивающееся в спешке сваренным пакетиком гречки и жаренной курицей, а предлагающее несколько «полезных» минут, которые при надлежащим усердии могут превратиться (о, боже) в час живого времени, живого потому, что время вырывается из функциональной части, разрешая утратить себя и насладиться собой. Аргументы импульса тверды и я вприпрыжку пускаюсь в обратный путь, но выбираю именно открывшуюся только что дорогу, я даже не знаю точно ли она приведет меня туда, куда нужно, но мне хватает общего с правильным направления, чтобы, оставив сомнения в том месте, где их нашел, выйти в путь на встречу к тем голосам, которые раньше с прилежанием записывал.

Переулок наполовину скрыт в полумраке вечера, но пока мой путь пролегает по его освещенной стороне, где уверенность еще не уходит из тела, я могу поприглядываться к шероховатостям окружающего пространства, фиксируя и запоминая мелкие неприглядные детали, открывающие каждая по-своему, но с разных ракурсов реальное. Слева, справа, поочередно возникают разные по конструкции, цвету, форме, вероятно и по назначению, людям, которые в них живут, разговорам, которые в них ведутся, мыслям, которые в камне, дома. И тот, который раньше я досмотрел только до ворот, с каждым шагом открывается мне ясней, за решеткой, дальняя сторона которой раньше не рассматривалась, я нахожу дом из архитектурных журналов: двухэтажный, окруженный зеленью, допустивший эту зелень, как дерево мох, на поверхность второго этажа, что превращает эти его окна «в пол» и стены, и всю его конструкцию в целом, в элемент не города, но сада. Простая дверь из красного дерева венчает вход, с тянущейся к ней от отделяющей территорию коттеджа от грязной улицы высокой металлической калитки аккуратную вымощенную дорожку, что растет вдоль подстриженного под сантиметр газона. Внимание привлекает небольшое затемненное окошко, будто вырезанное в бетоне стены сразу слева от калитки. Какую роль оно выполняет? Неужели владельцы этого дома – торгаши, которым удалось хорошо раскрутиться, но которые сохранили привычную им методику ведения дел, выдавая и принимая товар и деньги по определенным часам через единственное рабочее отверстие? Ответ приходит с тонкой части бетона, разделяющей калитку с воротами, с висящей на нем аккуратной позолоченной прямоугольной табличкой с без грамматических ошибок русскими буквами: