Молодой человек, который не был человеком, сказал, что подарок предназначался им, потому что папа ввел женщине, которая не была женщиной, укол эпинефрина, а дядя Буч дал ей свое — цитирую — "драгоценное дыхание". Но ведь он не сказал, что это было только для них, верно? И если папино дыхание открыло его, то разве моё не может сделать то же самое? В конце концов, та же кровь, та же ДНК. Откроется ли Сезам для меня? Решусь ли я попробовать?

Что я уже рассказал вам о себе? Дайте-ка вспомнить. Вы знаете, что я много лет был школьным инспектором округа Касл, а потом ушел на пенсию, чтобы стать личным секретарем своего отца... не говоря уже о том, что менял ему постельное белье, когда он мочился ночью. Вы знаете, что я был женат, и жена ушла от меня. Вы знаете, что в тот день, когда я стоял в этой разваливающейся хижине, глядя на серый футляр из другого мира, я был одинок: родители умерли, жена ушла, детей нет. Это то, что вы знаете, но во мне есть целая вселенная, о которой вы даже не догадываетесь. Думаю, это верно для любого человека на земле. Я не собираюсь вам много рассказывать, и не только потому, что это займет слишком много времени, но и потому, что вам будет скучно. Если бы я сказал, что уходил в частые запои после того, как меня бросила Сьюзан, вам было бы это интересно? Или что я на короткое время подсел на интернет-порнографию? Или что было время, когда я подумывал о самоубийстве, но не всерьез?

И всё же я расскажу вам о двух вещах, хотя обе они смущают меня почти — но не совсем! — до стыда. Это грустные вещи. По-моему, мечты мужчин и женщин "определенного возраста" всегда печальны, потому что они идут вразрез с обыденностью будущего.

У меня есть некоторые писательские способности (как, я надеюсь, доказывают эти мемуары), и я всегда мечтал написать великий роман, который остался бы в веках. Я любил своего отца и люблю его до сих пор, но жить в его тени было утомительно. Моей мечтой было, чтобы критики писали: "По сравнению с глубиной романа Марка Кармоди работы его отца кажутся поверхностными. Ученик действительно превзошел учителя". Я не хотел бы таких желаний, но часть меня так чувствует и будет чувствовать так всегда. Эта часть меня — пещерный человек, троглодит, который часто ухмыляется, но никогда не смеется.

Я умею играть на пианино, но играю довольно посредственно. Иногда меня просят аккомпанировать гимнам в афроамериканской церкви, и то только если миссис Стэнхоуп в отъезде или плохо себя чувствует. Я медленно и неуклюже нажимаю на клавиши. Мои способности к чтению нот находятся на среднем уровне. Я хорошо играю только три-четыре произведения, которые выучил наизусть, но людям надоело их слушать.

Я мечтаю написать великий роман, но это не самая моя заветная мечта. Сказать вам, какая? Раз уж мы зашли так далеко, то почему бы и не сказать?

Я нахожусь в ночном клубе, и там все мои друзья. Папа тоже. Оркестр покинул сцену, и я спрашиваю, могу ли я сыграть мелодию на пианино. Лидер оркестра, конечно же, разрешает. Мой папа стонет: "О Боже, Марки, только не опять "Верни мне свою любовь"! А я говорю (с соответствующей скромностью): "Нет, я выучил кое-что новое" и начинаю играть классическую композицию Альберта Аммонса[206] "Танец буги-вуги". Мои пальцы летают! Разговоры тут же прекращаются! Люди смотрят на меня, пораженные и восхищенные! Барабанщик возвращается на свое место и подхватывает ритм. Саксофонист начинает дуть в свой грязный альт-саксофон, как в "Текиле". Зрители хлопают в ладоши. Некоторые срываются с мест и танцуют джиттербаг[207]. И когда я заканчиваю своё выступление финальным глиссандо правой рукой, как Джерри Ли Льюис[208], они вскакивают на ноги и кричат: "Еще!"

Вы не видите меня, но я краснею, когда пишу эти строчки.

И не только потому, что это моя самая сокровенная фантазия, но и потому, что она так распространена. По всему миру, даже сейчас, женщины играют на воображаемых гитарах, как Джоан Джетт[209], а мужчины в своих комнатах отдыха представляют, как дирижируют "Пятой симфонией" Бетховена. Это обычные фантазии тех, кто отдал бы всё, чтобы стать избранными, но не являются таковыми.

Стоя в этой пыльной, готовой развалиться хижине, где однажды два человека встретили существо из другого мира, я подумал, что хотел бы хотя бы разок сыграть "Танец буги-вуги", как Альберт Аммонс. Один разок и всё, этого хватит, сказал я себе, зная, что одного раза будет недостаточно, и никогда не бывает.

Я дунул на волну. В центре футляра появилась линия... держалась мгновение... и затем исчезла. Я постоял некоторое время, держа футляр в руках, а потом положил его обратно на каминную полку.

Я вспомнил, как молодой человек сказал, что оно не даст того, чего нет.

— Всё в порядке, — сказал я и тихонько рассмеялся.

Однако всё было не в порядке, это ранило душу, но я понимал, что рана заживёт. Я вернусь к своей жизни, и рана заживёт. У меня куча дел, связанных с моим знаменитым отцом, которые нужно уладить, я буду занят ими, и, в конце концов, у меня много денег. Возможно, я поеду на Арубу. Это нормально — желать невозможного. С этим можно жить.

Так говорю я себе и по большей части верю в это.

Мама и папа Вилли считали своего сына странным: он прилежно изучал мёртвых птиц, коллекционировал дохлых жуков и мог часами смотреть на плывущие в небе облака. Но только Рокси озвучила их мысли вслух. "Чудик Вилли" – так назвала она его однажды за ужином, когда Вилли делал (во всяком случае, пытался) лицо клоуна из картофельного пюре, используя подливку для глаз. Вилли было десять лет. Рокси было двенадцать, и у неё начала расти грудь, чем она очень гордилась. За исключением тех моментов, когда Вилли пялился на её грудь, от чего ей становилось не по себе.

— Не называй его так, – велела мать. Её звали Шэрон.

— Но если это правда, – возразила Рокси.

Отец произнёс:

— Уверен, в школе ему и так достаётся. — Отца звали Ричард.

Иногда – точнее, часто – семья говорила о Вилли так, словно его не было рядом. Все, кроме старика, сидевшего в конце стола.

— А тебе достаётся в школе? – спросил дед. Он потёр пальцем кожу между носом и верхней губой, у него была привычка тереть это место после того, как он задавал вопрос (или отвечал на него). Деда звали Джеймс. Обычно за семейными трапезами он молчал. Отчасти потому, что это было в его натуре, а отчасти потому, что приём пищи стал для него тяжким испытанием. Он медленно жевал жаркое из говядины. Большинство его зубов выпало.

— Не знаю, – ответил Вилли. — Иногда. — Он внимательно смотрел на своё картофельное пюре. Теперь клоун ухмылялся блестящей коричневой улыбкой с маленькими каплями жира вместо зубов.

Шэрон и Рокси прибирались после ужина. Рокси нравилось мыть посуду вместе с матерью. Безусловно, это было сексистским разделением труда, но зато они могли спокойно и беспрепятственно обсуждать важные вопросы. Например, Вилли.

Рокси сказала:

— Он очень странный. Признай же это. Поэтому он ходит в коррекционную школу.

Шэрон оглянулась, чтобы убедиться, что их никто не слышит. Ричард ушел на прогулку, а Вилли удалился в комнату деда с человеком, которого Рич иногда называл стариком, а иногда – квартирантом. И никогда – папой или отцом.