Узел галстука давил шею, а лоб верно покрывался испариной. Быть сегодня буче, подсказало чутьё, стоило Зайковскому взглянуть на разгорячённых представителей правой фракции. Ясное дело, Пуришкевич и ему подобные не преминут превратить первое же заседание в свой бенефис, какой-нибудь номер да выкинут.

– А, Родион Дмитриевич, – раздалось сбоку. – Ну-с, готовы к политическим распрям?

То был его сопартиец Виктор Клементьевич Скворцов, импозантный седоголовый джентльмен из Херсонщины. Знал его Зайковский давно, ещё с «экономических бесед», где этот ловкий, умудрённый годами юрист с некоторой ленцой обсуждал нюансы рынка. Общались немного, едва бы набралось с десяток недолгих и странных разговоров о судьбе России, однако всегда господин Скворцов обращался к Зайковскому с обволакивающим покровительством. Вот и сейчас, холёный, с приглаженными волосами и в идеально отутюженном костюме, Виктор Клементьевич располагающе улыбнулся и пожал протянутую Зайковским руку своими тёплыми ладонями.

– Тоже ожидаете бурю в первый же день? Помнится, мне рассказывали, как выбирал председателя прошлый созыв – суета вокруг Родзянко, если можно так выразиться.

– Как не помнить – неугомонного Владимира Митрофановича аж на стихи прошибло. Паясничать-паясничал, а голос за «Родзянку» отдал. А вы, – тут Скворцов перешёл на шёпот. – Кого вы видите в председательской роли?

– Сложно сказать, – помедлив, состорожничал Зайковский. – Мне не по вкусу игра в национализм Балашева или того же Пуришкевича. Предложил бы Милюкова, но знаю, что буду в меньшинстве. А Родзянко… Он популярен и, как бы ни были пышны его речи о государе-кормильце, человек более чем толковый.

– Вы всё так же беспечны в словах. Если б не знал вашего дела, решил бы, что вы марксист, – здесь Скворцов усмехнулся. – Признаться, такая мысль посетила меня при нашей первой встрече, когда вы с пылом высказались о давней забастовке лондонских спичечниц.

«Зачем он мне это рассказывает?» – прокатилась тревожная мысль. – «Почему именно сейчас?»

На протяжении нескольких лет эти вежливые шпильки Скворцова продолжали колоть исподтишка. Пора было бы привыкнуть, но снова поймали, полусонного и сболтнувшего лишнего.

– Нет, полно о прошлом, Родион Дмитриевич. Пора решать судьбу страны здесь и сейчас, – шепнул Виктор Клементьевич, потирая ладони. – Вы не волнуйтесь, через два часа отмучаемся.

И осторожно увлёк его за локоть в зал. Там, чёрно-белые, уже сидели господа депутаты, вольготно развалившиеся и беспрестанно жужжащие. Против них высился масляный Николай Александрович, вид его был грустен, даже уныл. Перед председательским столом стояли пахучие вазы с пошлыми розовыми цветами, золотом отливал двуглавый орёл, прибитый к трибуне. Стул Зайковскому попался неудобный, жёсткий, сядешь – брюки впиваются в то самое, о чём и думать неприлично. Заёрзал, оглядывая соседей. Кто-то с усердием вытирал платком рыхлый красный нос, кто-то, горячо жестикулируя, делился сплетнями, а кто-то, уронив голову, успел прикорнуть, одни уши торчали, как у супницы.

«Ещё б промокашками плевались – переросшие гимназисты, как есть», – с кривой усмешкой подумал Зайковский.

Когда же голос подал статс-секретарь, господа депутаты подзамолкли, вслушиваясь в помпезное вступление.

– …имею высокую честь объявить Высочайшее повеление, данное мне Его Императорским Величеством!

Зайковский поморщился, но встал со всеми. Что-с тут у нас? А, привет передаёт государь-император. И все ему кричат «да здравствует!» Какой, в общем-то, античный культ; Зайковский попытался даже представить Николая в лавровом венце и пурпуре – нет, не пойдёт, не того полёта птица. Тут же мотнул головой – придут же мысли!

– Ура, ура, ура, – со всех сторон нестройно тянули тенорки и басы.

Соберитесь, Родион Дмитриевич, вы – часть истории, не подобает вам кривить тут рожей. Растряситесь, вспомните, допустим, как сладостно было чувствовать себя поверенным творящихся перемен на демонстрации в девятьсот пятом. А, чёрт, это поначалу. Мороз февральский хорошо тогда схватился, промёрз Зайковский до самых кальсон, не взирая на дородную шубу. Шёл в колонне, кричал что-то синеющими губами, бодрясь и силясь не думать о том, что пора бы домой – отогреваться. Всего-то два часа продержался, хоть не так стыдно было, а улизнул, как воришка, дворами, поймал за углом неказистую пролётку – лишь бы приятели-демонстранты не прознали.

Меж тем, депутаты принялись голосовать за кандидатов в председатели. Зайковский помял в руках листок для записки, воровато повернулся полубоком к сидящему рядом Скворцову – снова, как школяр на диктанте! Время поджимало, а потому, покрутив перо и припомнив кулуарный разговор, Зайковский чуть скачуще вывел на листке: «Родзянко».

– О, вы тоже предпочли не тянуть кота за больное место? – приподнял брови Скворцов. – Дайте-ка я передам за нас двоих, – ловко перехватил бумажки и протянул их приставу.

– А если я передумал? – растерянно проговорил Зайковский.

– Не стоит, Родион Дмитриевич, России нужны решительные люди, – Скворцов подмигнул. – А перемарывать каждое решение – так никаких бумаг не хватит.

Впрочем, победа была ожидаемой.

– Двести пятьдесят один за Родзянко Михаила Владимировича, – огласил секретарь.

Слева и в центре оживлённо захлопали, один франт с синим платком в петлице, загудел, как паровоз. Зайковский в знак солидарности едва слышно побарабанил пальцами по ладони.

Почти всё правое крыло, напротив, тотчас же встало и демонстративно направилось к выходу. «И поделом!» – хмыкнул Зайковский. – «Без вашего гавканья обойдёмся».

Громадный Родзянко (с кем давеча его сравнивали – с крейсером или с медведем?) в сером твидовом пиджаке важно прошествовал к трибуне и забасил:

– Приношу вам глубокую признательность за высокое доверие, в силах которого вам угодно было возвести меня на почтенный и ответственный пост.

Далее пошло о незыблемой и непоколебимой преданности Венценосному Вождю и об огромном труде во имя блага и счастья родины, за чем тянулись гирлянды из «браво», «верно» и серпантин рукоплесканий.

– Ух, хорошо мы начали, а, Родион Дмитриевич? – когда же всё смолкло, Скворцовская рука опустилась Зайковскому на плечо. – Вы на следующем заседании не робейте, главное, с этими шпиками построже надо. Без всяких цирлих-манирлих.

– Понимаю, – вяло улыбаясь, проблеял Зайковский. – Вы меня ещё услышите.

На выходе из зала столкнулся с маячившим субъектом, кажется, из «Союза русского народа». Едва задел, благо, такой же приземистый попался.

– Извините, – тихо сказал Зайковский, на что русоватый и лысоватый субчик взъерепенился:

– Вам в первый день не хватило перцу? – окрысился, расширяя далеко посаженные глаза.

– Так вы же сами ретировались, – пытаясь сохранить равнодушное лицо, ответил Зайковский, радуясь удачному туше.

Случайная, казалось бы, склока, но, спускаясь по ступеням, всё ощущал, будто взглядом ощупывал его плечи этот злой депутатишка.

Вернувшись к себе, пил капли, читал немного Гурнэ, исколотый пережитым, как акупунктурой. «Ну, написал «Родзянко», вот и все твои дела. Молодец, депутат Зайковский!»

Без пяти восемь в дверь позвонили. Зайковский лишь сейчас вспомнил о своих меценатских делах и переписке с тем проворным еврейчиком.

Родион Дмитриевич любил синематограф. Он ухахатывался с люмьеровского политого поливальщика, подрагивал на леденящих душу «Рентгеновских лучах», затая дыхание, переживал любовные страсти Мэри Пикфорд. В иллюзионе любил сидеть в центре, закинув ногу на ногу и посасывая ландрин. На комедии и драмы ходил в «Сатурн», а когда желалось изысков, разыскивал подвальные сеансы молодых дарований, коим потом душевно выписывал чеки на новые творения. Так судьба и свела его с Яковом Геллером.

Между тем звонок повторился, и Зайковский, вскочив с софы и оправив галстук, велел впустить. Горничная провела в гостиную улыбчивого Геллера в синем костюме и неизвестную Зайковскому мисс. Девушка была препрелестнейшая, чёрненькая, с немного раскосыми бархатными глазами и замечательным круглым носиком. Персиковый шёлк мыльно переливался на её стройном теле, на руках сверкали от газовых рожков многочисленные кольца. Зайковский не смог – вновь заробел.