Андрей молча посмотрел на стол и ничего не ответил.

Выйдя за ворота, Михаил Афанасьевич и Устинья Григорьевна остановились. Снег летел вдоль улицы, шумела непогода.

— Спасибо! — с вызовом поблагодарил Михаил Афанасьевич. — Большое тебе спасибо. Думал, ты меня поймешь, найдется для меня свое слово.

— Не нашла? — спокойно спросила женщина.

— Не очень-то оно ласковое было. Так ты со всеми говоришь.

— Со всеми? — удивилась Устинья Григорьевна. — Ничего ты не понимаешь. Думаешь, легко мне? Может быть, мне тяжелее, чем тебе. Разве не тебе говорили — иди, Михаил, учиться. Сколько за это время людей учиться отправили, всех и не сосчитаешь. Только ты сиднем просидел.

— Упрекнула… Зря в колхозе сидел?

— Замену нашли бы. Не потому ты отмахивался — жена не пускала, боялась мужа потерять, а ты ссоры страшился. Слабым ты тогда оказался. А теперь и отсталым.

— Спасибо на добром слове.

— А сам этого не видишь? В школу председателей тебя посылали, а ты Андрею место уступил. А поставь-ка вас теперь рядом? Не поставишь. А может, и тебе не поздно поехать?

— Где уж…

— Тогда и говорить не о чем.

Она замолчала и пошла по дороге, закрыв от ветра и снега лицо пуховым платком.

— Уеду я, — шагая рядом, открыв ветру лицо, не застегнув воротника полушубка, говорил Михаил Афанасьевич. — Уеду, все брошу… Не хочу тут бывшим председателем жить, чтобы каждый в меня этим словом мог бросить. В шоферы пойду, в агенты или в совхоз поступлю…

— Решай, не маленький, — сухо и еле слышно сквозь платок ответила женщина, когда Михаил Афанасьевич замолчал. — А мой совет, видать, тебе и не нужен.

— Какой уж тут совет. Резанула ты меня словами, как косой по ногам. Отсталый…

— Послушай, — громче заговорила женщина, повертываясь к Михаилу Афанасьевичу и вглядываясь в его лицо, — какой я случай подходящий для нашего разговора вспомнила. Может быть, он будет последним. Пригодится. Секретарем райкома партии был у нас Верхоланцев. Голосистый, как петух. Никому за малый проступок спуска не давал. Боялись его все, уж такой строгий, такой в делах требовательный, просто беда. Да что я тебе о нем рассказываю, сам же от него сколько натерпелся. На конференции дали ему коммунисты отвод, и скис человек.

Она тихо рассмеялась.

— На другой день сразу другим стал, кинулся на спокойную и выгодную должность, вот как и ты собираешься, от всех дел в районе отошел, хозяйством обзавелся, толстеть начал. То у всех на виду был, а тут исчез человек — не видно и не слышно. На партийных активах, на сессиях нет Верхоланцева, и все говорят — болен. А через год этого самого Верхоланцева за темные делишки из партии исключили. Вот тогда и открылись у всех глаза, каким он коммунистом был.

— Со мной сравниваешь?

— Подумай… К слову пришлось. А то пугаешь — уеду, в агенты поступлю.

— Устя! Да ведь я тебя ославил! — громко, отчаянно сказал Михаил Афанасьевич.

Женщина резко остановилась, сдвинув с лица платок. Блеснули ее глаза.

— Знаю, — твердо и спокойно сказала она. — Эта сплетка и меня не обошла. В чужие ворота заглядываешь? Не боюсь я этих разговоров. Моя совесть перед всеми чиста. А ты моей любви испугался? Не потому ли и бежать собрался?

— Что я тебе принес? Радостью хотел осыпать, а вот… — развел он руками. — Теперь и думай.

— Ох, Михаил, не надо бы сейчас этого разговора. И без него тошно. Кто я тебе, чужая?..

Высокий снежный вихрь пронесся по улице и скрыл фигуры мужчины и женщины. Когда снег рассеялся, они все еще стояли рядом.

— На руках бы тебя унес, — порывисто сказал Михаил Афанасьевич, тронутый до боли прямотой и откровенностью женщины. — А что я теперь за человек? Когда-то гордилась мной, вместе о всех колхозных делах болели. А теперь все рассыпалось в моей жизни…

— Что же рассыпалось, Михаил? Для меня-то ты человеком остался, где бы ни был, что бы ни делал. Эх, какой же ты глупый у меня, — шепнула женщина.

И она стыдливо отвернулась, торопливо кутая платком лицо, пошла дальше по дороге. Михаилу Афанасьевичу показалось, что слезы блеснули у нее в глазах. Но может и ошибся.

— Устя! — позвал Михаил Афанасьевич и шагнул за женщиной.

Устинья Григорьевна остановилась и сказала твердо, отделяя каждое слово, показав на дом с темными окнами:

— Домой иди, Михаил Афанасьевич. Не провожай меня — не девушка, да и волков у нас не водится. Подумай обо всем, а дом мой открыт для тебя.

Михаил Афанасьевич остановился, повинуясь, и долго смотрел вслед, пока тень женщины не растаяла в белесом вихре зимней ночи.

С колхозного отчетно-выборного собрания Михаил Афанасьевич вышел почти последним, в конторе остались только новый председатель Андрей Руднов и бухгалтер.

Михаил Афанасьевич курил папиросу, всматриваясь в зыбкую игру теней, думая о своей жизни. Вся жизнь в родном селе проходила сейчас перед его глазами с того самого дня, когда его, растерянного, немного напуганного, избрали председателем колхоза, до последнего ночного откровенного разговора на улице.

Он вспоминал подробности собрания, уже не испытывая гнетущего и тяжелого чувства, с которым шел на него. Правы люди, не стало у него хватать сил вести такое большое и сложное хозяйство, перестал он замечать свои промахи, не видел, как росли рядом с ним новые работники, не давал ходу и Руднову, не потому, что сознательно мешал ему, боялся, а не понимал его. Люди вели колхоз, а ему казалось, что это дело его рук, и невольно подминал он других, не давал им развернуться.

Он оглянулся на ярко освещенные широкие окна конторы колхоза. Хозяйничай, Андрей Руднов, вон с какими большими планами ты сегодня выступил! Верно сказала Устинья Григорьевна — рядом нас теперь не поставишь… Вот только где теперь мое место?

В конторе потухли огни, и на крыльцо вышли Андрей Руднов и бухгалтер. Яркий лунный свет залил село, видное сейчас до самых крайних домов, засияли, засверкали поля.

— Эх, красота какая! — сказал Андрей. — Просторы у нас какие. — Он помолчал и спросил: — Не решил, Михаил Афанасьевич? Завтра бы пораньше нам выехать. Ждут шефы, теплицу надо строить. Дня нельзя терять.

— Подумаю…

— Чего же думать, в правление избрали. Работать надо.

— Рано ли выезжаешь?

— Часика в четыре.

Они распрощались. Председатель и бухгалтер пошли рядом по дороге, и длинная тень их двигалась сбоку. Они скрылись за поворотом, а в морозном воздухе еще слышался дружный скрип снега под валенками.

Сойдя с крыльца, Михаил Афанасьевич постоял в раздумии и тихо пошел по дороге. Он шел медленно и неторопливо, охваченный сомнениями, опять припоминая каждое слово из ночного разговора на улице и подробности сегодняшнего колхозного собрания.

В его доме было темно, только холодно сверкали лунным отражением стекла окон. Михаил Афанасьевич не заметил своего дома и остановился уже на повороте в гору на боковую улицу. Постояв, он решительно свернул в гору.

«Зачем иду? — думал он. — Сказан был совет. На того не хочу быть похожим? А разве похож?»

Он подошел к знакомому дому с тремя окошками и низенькими воротами. Окна были ярко освещены, узенькая дорожка лежала черной тропкой, а в раскрытую калитку виднелся искрящийся лунным светом двор.

«Ждет!» — с радостным и облегчающим все разом волнением подумал Михаил Афанасьевич и свернул на тропинку.

В полночь, собираясь лечь спать, агроном Елена Андреевна Казанцева, накинув на плечи пуховый платок, вышла на крыльцо, и теплый воздух, насыщенный запахом талого снега, пахнул ей в лицо. С крыш торопливо стучала капель. Возле крыльца пел ручей, родившийся в эту первую ночь весны.

Елена Андреевна, радостно-возбужденная, долго простояла на крыльце, слушала голос ручья, наслаждалась запахом весеннего воздуха. Вот такой стремительной была и первая весна, встреченная ею в этом маленьком городке.

Пятая весна!