К краскам Поль более не прикасался, а вот функционером неожиданно стал, обнаружив в себе поразительный талант организатора. Давняя неприязнь полковника и Поля глубоко расстраивала Вадима. Но и здесь Поль вел себя с презабавной вычурностью. Если уж случалось ему столкнуться с Пульхеном, то приветствие его начиналось неизменной цитатой из богатой на едкое классики: «Да будет целью солдатской амбиции — точная пригонка амуниции!» — громко вещал он, воздевая руки. Пульхен на подобные шуточки ничем не отвечал и вообще держал себя так, словно Поля рядом не было. Хотя давалось ему это непросто. Издевки Поля зачастую били точнехонько в цель. Строгий, всегда собранный, Пульхен действительно тратил немало времени на то, чтобы привести свой полковничий китель в безукоризненный вид. Расхристанного Поля подобное поведение откровенно потешало. Читал он, кстати, много и беспорядочно, легко заражаясь вычитанными мыслями, и такую же беспорядочную дружбу заводя со всеми встречными-поперечными. Воинство его было пестрее пестрого, вобрав в себя философов-недоучек и таких же недоучек-поэтов, черносотенцев, перекрасившихся в национал-урбанистов, просто лишних и никчемных людишек, о которых с неподражаемым пафосом Поль любил повторять: «Никчемных людей, Вадим, нет. Мы — все, кто тут есть, — все до единого гении-самородки, пушкины и малевичи. В этом наша правда!..» Разумеется, подобные речи встречались репейниковым воинством на «ура». По слухам Поля привечал на Горке даже сам Кит. Впрочем, и он по прошествии времени поспешил вежливо спровадить буяна, посчитав, как объяснял впоследствии Поль, чересчур опасным конкурентом. «Кит — мыслитель-молчун. Если что и говорит, то только тет-а-тет. Я же другое дело. Я — оратор от народа. Может быть, второй Маяковский!..» Сам Вадим в знакомство Кита с Полем не верил. Поль любил выдумки. Вся его бурная биография была облеплена подобными легендами, как добрый геолог лесной шелухой. Навряд ли он вообще приближался к Горке, однако занятную историю в народе раздули, а теперь рассказывали уже и вовсе несуразное — вроде того, что на Горку Поль летал на личном самолете, и тот же Кит встречал его с непокрытой головой, лично поднося хлеб и соль.

А в общем жизненным перипетиям «второго Маяковского» можно было позавидовать и посочувствовать. Сразу после школьной скамьи, взлетев благодаря хорошо подвешенному языку и обаятельной (тогда он еще причесывался и брился!) внешности на начальнический верх, будущий вождь художников без колебаний взялся за реорганизацию полученного во владение треста. Сходу поувольняв половину штата, он упразднил в пару месяцев чуть ли не всю бухгалтерию. «Считать деньги — сволочизм, — провозглашал он. — Настоящая радость — неподучетна!» Но тогда он еще не был вождем, и краснобайство его встретили с осуждающим холодком. Тучи сгустились над его кучерявой головушкой, но, не замечая этого или не желая замечать, Поль продолжал гнуть свою линию, ведя хозяйство стихийно, на глазок, с людьми обращаясь максимально просто, ломая иерархические лестницы в труху и даже на разборки с уголовными авторитетами являясь совершенно без оружия, веря в одну лишь силу своего словесного дара. С поражающей окружающих легкостью директор треста мог отправиться в кабачок с рядовым сотрудником организации и с той же фамильярностью высокопоставленные чины получали от него тумаки за выявленные недостатки и просто в силу каких-либо антипатий. В конце концов случилось то, что и должно было случиться. Трест обложили жужжащим роем многомудрые налоговые инспекторы, и после стремительной финансовой проверки молодого директора посадили. «Самый главный из них, — объяснял потом Поль, — хотел содрать с меня куш. Даже намекал, какие приблизительно суммы могут спасти положение. Свидетелей не было, и я вломил ему правой. А пока он лежал вылил ему на ширинку графин. Нет ничего позорнее для мужика, чем обмочиться во время потасовки. Такую вот славу я ему и смастерил. Естественно, меня посадили. Могли, наверное, расстрелять, да статьи нужной не подобрали…»

Освободившись в разгар эпидемии, Поль и тут не потерялся. В короткий срок перебрав все фракции и партийные группировки, сколотил собственную команду, вооружился и, став силой, перестал кого-либо слушаться. Вадим, добрый его однокашник и в чем-то даже соратник, оставался последним мостиком между муниципалитетом и «командой неуправляемых». К задачам, выполняемым работягой-Пульхеном, Поль неизменно подключался. Правда, с некоторым опозданием и обязательно «заходя с другой стороны». Единственное время, объединившее всех и вся, было месяцем войны с Дикой Дивизией. Но до этого и после Поль предпочитал существовать со всем миром врозь.

Словом, народ бражничал, бражничали и они. Заведомо хитря, Вадим пропускал рюмки, недопивал порции, и все-таки в конце концов захмелел. Очень уж неуемно ему подливали. Поклонники вольного изыска сидели в особняке, некогда принадлежавшему графу Татищеву, однако вели себя совершенно не по-графски. Сотрясали воздух гулким хохотом, мясо хватали руками, а рыгали так, что отбивали у Вадима последний аппетит. Под потолком напряженно и неустойчиво мерцали лампы, за окном размеренно гудел движок машины ГАЗ-60, работая на старенькое динамо. Поль любил комфорт, Поль любил свет. Обняв Вадима за плечи, огромный и лохматый, в самом деле напоминающий медведя, Поль басил в ухо приятеля, в такт словам размахивал свободной рукой, пальцами изображая слова — и порой более точно и выпукло, нежели языком:

— …Ты пойми, Вадя, я ведь не сторонник стоицизма, но учение Зенона из Китиона мне нравится, понимаешь? Вот чую, что прав старикан, только доказать связно не могу. Ведь все земные события о том свидетельствуют. Лучше всяких экспериментов, — вместо точки Поль выдал в конце фразы громкий ик. Взметнув ко рту флягу, жадно глотнул. — Земля, Вадик, не планета и не космический камушек. Она — живой организм — с животом, задницей, щеками, глазами. Но главное для нас, что она — организм женского рода! Смекаешь?… И однажды она уже была беременной. Откуда, думаешь, Луна взялась? С неба ухнула? Хрена!.. Вот оттуда — из океана и выплыла. Из Индийского… А если так, значит, что? Значит, с ней, с Землей, нужно, как с женщиной, — мягко, ласково, бережно. Нам бы сейчас опомниться да по зонам ее эрогенным пройтись — ладошечкой, а мы наоборот — снарядами ее кромсаем, химией травим. Вот она и мстит нам, зараза!..

— Мои юные друзья! — с задушевностью перебил их безусый юнец с раскосыми от выпитого глазками. — Кто рано начал жить вещественной жизнью, тому остается еще необозримая надежда спасения в жизни души, но беден тот, кто провел много лет в мире мечтаний, в мире духа, надеясь обольститься впоследствии оболочкой этого мира — миром вещественным.

— Видал? Какую выдал коллизию! — Поль бешено замолотил кулаком по столу, выражая тем самым свой особый восторг. — Он еще не то может. Хочешь, стихи прочтет? Свои, естественно. И разумеется, про анархистов… Коляныч, встань-ка! Ну, я тебя умоляю! И чтоб с выражением на морде, ага?…

Безусый юнец, оказавшийся Колянычем, поддерживаемый руками застольной братии, неуверенно поднялся. Однако чувствовал он себя определенно польщенным и потому старался держаться молодцевато, не слишком ронять голову, которую волей ехидной судьбы свешивало то вправо, то влево.

— Слушаем! — Поль хлопнул ладонью по столу. Гомон застолья чуть поутих. К мастеру изрекать «коллизии» устремились лиловые взоры.