Залп!.. Вадим не слышал выстрелов и не видел ружей, но то, что блеснул залп, понял мгновенно. Люди у стен сгорбились, стали покрываться тленом. И тотчас, ведомый зловещей командой, на улицу ворвался гигантский ветряк. Он шел впритирку к стене, с хлюпом заглатывая убиенных, рассыпая за собой серебристый пепел. С воем пролетел мимо Вадима малолетний идиот — и тоже исчез в дисковидном смерче. И снова некто невидимый на этот раз с нескрываемым удовлетворением произнес:

— Кругом здоровые мрут, а она с этим вошкалась! Сразу бы так…

Вынырнуло из мглы личико Клопа, искательно улыбнулось.

— Вы там в муниципалитете, конечно, молодцы, но и мы не лыком шиты. Как говорится, времени даром не теряем…

Вадим с рыком ткнул в лучащееся улыбкой личико кулаком и проснулся. В комнате было темно, но стало сразу понятно, что он не один.

— Кто здесь? — он зашарил в темноте рукой, силясь вспомнить, куда положил оружие. Кажется, на стул, а стул то ли слева, то ли справа. И еще карабин. Где-то в углу… Под руку попался коробок спичек, он неосторожно тряхнул им.

— Не надо, не зажигай.

Он узнал сдавленный шепот Елены, напряженно замер. Что с ней? Она плачет?… Но когда она сюда вошла?

— Вадим!

— Да?…

— Почему ты не пришел ко мне раньше?

Срывающийся голос обжег его. И тотчас заломило в горле. Глаза успели привыкнуть к темноте, и он уже различал ее слабый абрис. В белой ночной рубашке, с прижатыми к лицу ладонями, она сидела у него в ногах, на самой кромке кровати.

— Почему ты не вспоминал обо мне раньше?

Все равно что ударила плетью… Вадим рывком сел. Почему, действительно? Ведь вспоминал! Как правило мельком, уже засыпая, но вспоминал же! И зайти собирался. Давным-давно…

— Мне… Мне так нужна была чья-нибудь помощь.

Обхватив податливые плечи, он нежно притянул Елену к себе. Длинные спутанные волосы коснулись его щеки, мокрое и горячее ткнулось в шею. Лепеча что-то утешительное, он стал гладить вздрагивающую спину. Все равно как котенка.

— Прости меня, родная, прости.

— Я… Я такая дрянь! А этот подонок…

Вадим мягко зажал ей рот.

— Забудь! Ничего не было и никогда больше не повторится. Я принес тебе Фемистокла. Вы наверняка подружитесь…

Он говорил первое, что приходило на ум. Следовало во что бы то ни стало успокоить ее, но эффект получился обратным. Елена зарыдала еще сильнее. Сквозь плач каплями свинца прорывались ее слова.

— Ты помнишь, как мама сшила мне сарафан… Тот желтый, с цветочками… А я его тайком распустила. Не понравился, видишь ли, дуре… Ой, мамочка! Вадик!.. Как же мы без нее?… — она почти завыла в голос, и Вадим не на шутку перепугался.

— Господи, Ленка! Ну, успокойся же!..

Не переставая ее гладить, Вадим неловко уложил сестру рядом, укрыл мохнатым покрывалом. Хорошо, что темно. Ей не увидеть его слез. Пусть мешаются с ее слезами, а он будет лежать возле, согревая своим теплом. Теплом тела и слов. Душу ведь тоже можно отогреть. Если хорошенько постараться.

— Не надо, Лен. Разве жизнь кончилась?… Нет, конечно! Ведь мы живем, помним, значит, живут и они — в памяти, в сердце… А скоро Боря Воздвиженов создаст вакцину, и все эти ужасы прекратятся. Борька — он такой! Если сказал — сделает… А знаешь, какой умный Фемистокл! Самый умный из всех мутогомов. Я зову его Вовкой, хотя ему не нравится. А ты… Ты обязательно с ним подружишься. Честное слово, Лен!..

Народ в банде преобладал простой, о грамоте и земных науках имеющий самые общие понятия. Писать умел, пожалуй, один Щеголь. Кабан намекал, что тоже когда-то довольно сносно владел пером, однако подтвердить свое умение не спешил. Сидя у костра, разговоры посвящали трем китам-темам: лесным чудесам, женщинам и еде. О первом забалтывались взахлеб, и нередко пораженный Артур Боков узнавал в рассказываемом слегка видоизмененные русские народные сказки — про леших, домовых и трехглавых драконов. Чудно, но на фоне жутковатых реалий старые байки выглядели вполне правдобоподобными, а порой и откровенно невинными. А в общем бродяжий народ верил во все: в ненасытных кровососов-упырей, в летающих змеев, в гигантскую голову, торчащую из-под земли, в деревья, способные перемещаться на выдернутых из земли корнях, в подземных гномов. Верили даже в говорящих волков, способных вставать на задние лапы и произносить самые простые фразы. В общем про чудеса посудачить любили. Про Синее Болото, например, рассказывали, что цвета оно действительно синего, и можно даже, если повезет, пройти его из конца в конец с дрыном подлиннее. А если не повезет… То есть, если оно, значит, голодное, то пиши-пропало.

— Что же оно? На самом деле заглатывает людей? — допытывался Артур.

— Хуже, — Гошик, любивший истории про страшное, начинал таинственно озираться. — Это, говорят, что-то навроде хищного пузыря. Или нескольких, если ты не один. Только зазеваешься — бац! — и ты уже внутри такого пузыря. А пузырь — он хоть и маслянный, прозрачный, но поди-ка вырвись. Покрепче всякой резины. Вот пока воздух там есть, ты и маешься в нем. А как начнешь задыхаться, он и скукоживается потихоньку. В конце концов опутает как паук муху. Да и утянет на дно…

У того же Гошика была неприятная привычка целиться во все движущееся и недвижущееся. Возможно, он не наигрался в детстве, а возможно, детство у него просто затянулось, с разбега перехлестнув через тридцатилетнюю отметку, по инерции протянувшись и дальше. Из-за этой глупой привычки Гошик в конце концов и погиб — практически на глазах у Артура. Проходя мимо, прицелился в попутный стог, а оттуда плюнуло пламенем и убило. Судьба, как любил говаривать Щеголь. Судьба-судьбинушка, с коей не поспоришь… Может, так оно и было. Поди проверь. Но они тогда в этот стог битых полчаса пуляли — поджечь пытались, да только ничего не вышло. Стогу хоть бы хны, только чуть задымился. А когда посланный Кабаном урка попытался подползти к заговоренному стожку со спичками, снова сверкнуло пламя, и от пластуна осталась только горка пепла. На том их атаки и завершились. Смерив стог опасливым взглядом, Щеголь приказал отваливать.

Пару раз выходили на гигантскую паутину, при виде которой Артура пробирала настоящая дрожь. Хитроумная вязь поднималась чуть ли не до верхушек деревьев, и где-то там на высоте угадывались некие кули, формой и размерами наводящие на самые печальные размышления. И опять же поступала команда топать в обход. Люди торопливо сворачивали с тропы, брали оружие наизготовку. Вторгаться во владения могучего паука, именуемого в здешних местах гармашем, было, по словам сведущих, предприятием более чем опасным. Риск — дело благородное, но благородством в этих лесах не пахло. По словам бродяжек, был паук не то чтобы очень большим, но черересчур уж юрким. А с паутиной управлялся все равно как заправский ковбой с лассо. В общем связываться с лесным ткачом желания никто не испытывал, и, ощетинившись стволами, стараясь ступать тише, люди огибали призрачные паучьи узоры далеко стороной.

Впрочем, совсем без стычек тоже не получалось. С иными хищниками сталкивались лоб в лоб, — причем непонятно было, кто на кого нападал. Выручала огневая слаженность. Что-что, а палить врозницу и оптом лесная братва за долгие странствия выучилась на совесть. Жутковатые звери, размерами с африканских слонов, но по волчьи мордастые и зубастые, тоже оказывались вполне смертными. Одного такого монстра Артур уложил очередью из пэтчера, лишний раз подтвердив репутацию стрелка грозного и умелого. Когда животное рухнуло, земля содрогнулась точь-в-точь, как при взрыве. Впору было выставлять приборы и замерять балльность! Такое вот бегало теперь по лесным массивам мяско. Зато и голода лесная братва не знала. Запросто поедали тех же чудовищ, вырезая филейные части, жаря, коптя и засаливая. Вяленые куски заворачивали в брезент, хозяйственно укладывали в плетеные корзины. Корзины, разумеется, грузили на лошадей. Их брело в поводу не менее дюжины. На самую гордую и красивую нет-нет да и громоздился сам Щеголь. Раскоряченным ковбоем атаман трусил впереди колонны, то и дело горделиво оглядывался. Любил он это дело! Несмотря на тщедушный вид, на горбатую осанку. Оттого и звался Щеголем. Про слоноподобных же монстров с удовольствием брался рассуждать Кабан: