Гриб был невообразимо огромным — самым огромным из всех виденных им до сих пор. Кто знает, когда начал он свой рост, исподволь занимая утробу здания, рыхлой мякотью заполняя подвалы, лестничные переходы и брошенные квартиры. Впрочем рекорды гигантизма устанавливались практически еженедельно, о чем сообщали в комендатуру перепуганные горожане. В этом же доме никто не жил, и сигнал о «госте» поступил слишком поздно. Грибная плоть стала уже выпирать из окон, пузырящимися коростами успела выползти на крышу. Теперь здание приходилось сжигать целиком, и они сжигали его, методично поливая из огнеметов, дожидаясь момента, когда можно будет спуститься в обугленные подвалы и добить врага в его логове. Во всяком случае именно с подвалов грибная плесень начинала свои атаки на городские здания, там пускала свои корни — массивные, напоминающие хищных питонов стволы, извивами убегающие в землю.

Кивнув Пульхену, Вадим сорвал с лица респиратор и заковылял к броневику. Черная улица продолжала раскачиваться перед глазами. Жирным слоем сажа успела облепить ветви деревьев, асфальт, стены домов. Похожий на негра Панчуга, поблескивая белками глаз, полулежал на броне, с интересом наблюдая за игрой пламени. Механик редко когда покидал свое рычащее поршнями детище, и его трудно было упрекнуть. Пару дней назад, когда автоматной очередью Вадиму прошило плечо, спас положение именно Панчугин. «Бульдоги», разместившие в кирпичном пакгаузе пулемет, ударили по улице в самый неожиданный момент. Людям Пульхена, застигнутым врасплох, ничего не оставалось, кроме как растянуться на тротуаре и открыть ответный огонь. При этом они не имели возможности ни отползти в сторону, ни спрятаться за случайным укрытием. Обкуренные же «бульдоги» садили и садили по ополченцам, все более распаляясь от посвиста пуль, от собственной лихой безнаказанности. Спасибо подпольным химикам кустарям, — синтетические наркотики обычному горажанину проще было добыть, нежели кусок хлеба. Именно в этот критический момент, нырнув в бронированное чрево своего монстра, Панчугин подоспел к месту событий, сходу залепив по пристрою серию осколочных снарядов. В подобных делах он слыл виртуозом, приноровившись одновременно стрелять из пушки и управлять машиной. Не считая «бульдогов», единственный, кто серьезно пострадал тогда, был Вадим. Автоматная очередь ударила его в плечо, и в первый же момент он с досадой понял, что самолечением на этот раз не отделаться. Так или иначе, но лекарь Пульхена трижды уже менял Вадиму повязку, и каждый раз представителю медицины что-то в его ране очень не нравилось. По крайней мере вид у лекаря был именно такой. Впрочем, единственную засевшую в мякоти пулю он извлек вполне профессионально, шов наложил безукоризненный. Но вот далее с выздоровлением что-то застопорилось. Плечевой сустав постоянно дергало, трудно было спать, и чуть ли не каждый вздох отзывался стреляющей болью.

— Сжигаем, сжигаем, а все без толку.

— Что? — Вадим тяжело поднял голову.

— Сжигаем, говорю, чуть ли не кварталами! — заорал Панчугин. — И никакого толку. Как мерли людишки, так и мрут. А всей этой хренотени с плесенью да мокрицами только больше становится.

Вадим взглянул на чадящее зарево, на невзрачные фигурки с ранцевыми огнеметами. Яркие, огненные струи вразнобой били по уродливой плоти гриба. Из пожарища, стремительно шевеля маслянисто поблескивающими ножками, одна за другой выскакивали мокрицы, попадая под бьющее пламя, сворачивались в клубки, начинали судорожно извиваться на тротуаре. Самые крупные из них достигали в длину ста и более сантиметров, а уничтожить метровую мокрицу даже из огнемета не так-то просто. Смрадное облако черных хлопьев поднималось над домом, гриб съеживался от огня и темнел, покрываясь извилистыми трещинами, чуть отступал, пытаясь укрыться за кирпичными стенами. Так улитка, чуя опасность, втягивает под панцирь свою склизкую плоть.

— Ты можешь предложить что-то иное?

Простоватое личико Панчуги в напряжении подсобралось, трудные морщины выстелили лоб. Думал он, впрочем, недолго.

— Ну, во-первых, горючку перестать жечь. Без того мало. Раздать населению вместо того же керосина. Чтоб в домах стало светлее. А во-вторых, на биозавод наведаться. Синтезаторы-то белка все там. Вот тебе и проблема голода!

— Ну, а гриб?

— Что гриб?… Гриб — он и есть гриб. Обычная, блин, плесень… — приподняв над головой шлемофон, Панчуга поскреб в затылке. — Как знать, может, и не из-за него эта холера началась.

Вадим устало прислонился к гусеничным тракам. Хотелось упасть, растечься водой по тротуару.

— Дурак ты, Панчуга. Из-за чего же еще?

— Может, и дурак, — добродушно согласился механик. — Только тут и дураку ясно: огнеметами делу не поможешь. Коль уж оно растет повсюду, нечего и силы тратить. Лучше бы вон — собак на окраинах вывели. А то всю ночь напролет воют. И трупы, говорят, обгладывают.

— Дались тебе эти собаки!

— А что? Такие лошадки иной раз попадаются, что не знаешь, за что хвататься — за винтовку или за пушку. Хоть на улицу не выходи. Нам-то на броне еще ничего, а простым людишкам каково?

Вадим поморщился. Спорить не было сил, и вообще чувствовал он себя ужасно. Лекарь предупреждал: постельный режим и, как минимум — неделя покоя. А нет покоя, не будет и выздоровления. Выходит, сам виноват, отказавшись от койки.

— Собаки — это наши четвероногие… — с трудом пробормотал он. — Друг, держи косточку…

— Чего, чего?

Вадим тряхнул головой, пытаясь освободиться от словесной блажи. Глаза слипались, — казалось, еще немного — и он станет не только заговариваться, но и рухнет в самый банальный обморок. Как средневековая барышня при виде крысы… Ему стало смешно. Да уж, показать бы той барышне современную крысу! Или хоть ту же мокрицу.

— Так это я… — Вадим вяло махнул рукой. — Умылся бы ты, что ли. Толкуешь о счастье народа, а сам чумазый, как черт. Оттого, верно, зубы и болят.

— Зубы болят от недостатка кальция, — глубокомысленно изрек Егор. — А чумазость — от профессии. Я, Вадик, грязь признаю. Что естественно, то стерильно. Другое дело — керосин какой-нибудь. Его, как говорится, на язык не попробуешь… Эй, командир! Ты чего? — живо соскользнув с брони, Панча подхватил Вадима под локоть. — Может, тебя того — домой отвезти?

Вадим покачал головой, неловко отстранился от Егора. Чужая помощь его почему-то всегда раздражала, хотя дело тут было, конечно, не в помощи, а в собственной постыдной слабости.

Рядом, словно что-то почуяв, возник Пульхен — как всегда насупленный, с выжженными бровями, суровыми складками на лбу. На подбородке и щеках тянулись красные полосы — свежий след от респиратора.

— Скверно выглядишь, Вадим Алексеевич.

— Пройдет, полковник. Не переживай.

— На-ка, глотни, — Пульхен отцепил от пояса плоскую металлическую флягу, протянул Вадиму.

— Спасибо, — Дымов покорно глотнул, тут же раскашлялся. Это оказалась даже не водка, а самый натуральный спирт. Огненная порция обожгла гортань, горячей волной прокатилась до самого желудка. Средство всех времен и народов. Жаром по жару… Вадиму почудилось, что боль в самом деле чуть отступила.

— Пойду я, — цепляя на себя футляр с рацией и вещмешок, он поймал недовольный взгляд Пульхена. Бывший следователь и бывший полковник болезненно переносил все его отлучки.

— Если ты к Борису, то Панчугин тебя подбросит.

Вадим нашел в себе силы улыбнуться.

— Спасибо, обойдусь. Мне гораздо ближе.

— Ну, тогда пламенный привет Мадонне!

Это уже брякнул Панчуга. Возражать не было сил. Механик не верил, что от таких женщин уходят. Проще было поверить в стеснительность, в нежелание Вадима афишировать интимную связь. После того, как однажды Егор потолковал с Мадонной тет-а-тет (кажется, она в очередной раз пыталась воздействовать на предмет своего обожания через ближайший круг знакомых), все сомнения простоватого механика относительно чувств Вадима прошли. Егор Панчугин управлялся с миром, как с котлетой или куском пирога, деля все на вкусное и невкусное, жареное и недожареное. Впрочем, и Мадонне надо было отдать должное. Эта женщина умела, когда хотела, разговаривать с людьми, вовремя демонстрируя свои ослепительные зубки, переводя голос в регистр более мягких и благозвучных фонем. И разумеется, она не ленилась задавать вопросы, касающиеся дизельных потрохов и марки топлива, что неизменно приводило простодушного механика в неописуемый восторг.