Расчёт мог быть вполне удачным, почти любой поэт не мог оставаться равнодушным, если бы его произведения, ещё вчера бывшие главным событием во всей стране, сегодня становились одними из многих, уступая первенство стихам какого-то выскочки. «Гром победы раздавайся!» — уже как несколько лет являлся гимном Российской империи. А буквально на днях стало известно, что Павел Петрович официально утвердил новый гимн империи — «Боже, царя храни!».

— Господа, я, безусловно, рад освобождению Николая Ивановича, — Державин учтиво чуть склонил голову в направлении Новикова. — Но определённо не понимаю, в чём вы видите мою роль, и зачем я вовсе здесь нахожусь.

Карамзин принялся объяснять Державину, что тот, по логике вещей, обязан был чувствовать. Молодой, а в сравнении с Гаврилой Романовичем так и вовсе юный, Николай Михайлович Карамзин вдохновленно вещал, будучи уверенным, что задевает нужные струны души Державина-поэта. Гаврила Романович слушал, не подавая вида, что ему неприятно, когда лишь только оперившиеся юнцы указывают, что и как должен чувствовать многоопытный муж и государственный деятель, по совместительству являвшийся и поэтом.

Державину, как человеку творческому, конечно же, было важно, чтобы появился нормального вида литературный журнал, и не только литературный, но и научный. В конце концов, надо же где-то публиковаться. И то, что для поэтов единственным местом издания стихов является журнал о моде, говорит о том, что наступил кризис развития русской литературы. И вот в этом направлении Державин вполне мог помочь. Затем он и прибыл в Авдотьино, в поместье Новикова.

— А я, господа, считаю поповского выскочку бездарностью. Ну, что за примитивные стихи он пишет! — решил высказаться Михаил Матвеевич Херасков.

Державин не мог сдержаться, чтобы не окинуть Хераскова осуждающим взглядом. Херасков Михаил Матвеевич был самым старшим из собравшихся, но не таким уж и ярким явлением в русской литературе [главные свои произведения он должен был опубликовать только через год-два].

К своим шестидесяти трём годам Михаил Матвеевич добился немалого и ныне занимал должность куратора Московского университета. Также им был основан университетский благородный пансион. Однако, как поэт и писатель, Михаил Матвеевич ощущал некоторую зависть к иным, более успешным коллегами, или собственную нереализованность. Оттого любой успех иных поэтов, писателей, которым всё даётся, казалось бы, легко, Херасков воспринимал с ревностью и неприязненно.

— А что думаете вы, ваше превосходительство, о господине Сперанском? — Карамзин решил спросить Державина напрямую, догадываясь, что далеко не все слова, уже произнесённые в доме, сенатор и поэт Гаврила Романович Державин принимает благосклонно.

— Если вы, Николай Михайлович, — Державин обращался к Карамзину по имени-отчеству, но несколько поучительно, подчеркивал свой более высокий статус. — Посчитали, что я буду держать камень за пазухой на господина Сперанского, что его вирши пришлись по нраву государю нашему, то нет. Моё мнение таково, что чем больше в России будет истинных пиитов, то и держава наша прослывёт просвещённой. А вирш «Молитва русских» — сильный, державный, отвечающий духовности русского общества.

Не такие слова хотел услышать Карамзин от Державина. Крайне важно нынче было заручиться поддержкой кого-либо из власть имущих. Державин, как уже было понятно, остаётся при власти. Были шансы сыграть на самолюбии Гаврилы Романовича, но не сработало. Между тем, сам Державин был более чем настроен на то, чтобы в России появился бы новый журнал.

— Вместе с тем, господа, я прибыл в сию усадьбу, — вновь некоторое пренебрежение прозвучало от Державина. — Чтобы заверить в своей поддержке по вопросу открытия нового журнала. Нынче же нужно работать над этим, пока все получили прощение и не заработали новых опал от государя-императора. Иных возможностей не случится.

— Я рад, что вы с нами, Гаврила Романович, — сказал Херасков, уже давно знакомый с Державиным, пусть их общение и нельзя назвать безоблачным, но откровенной вражды не случалось.

— Я не с вами, господа, я с журналом. Что же касается господина Сперанского, то я оцениваю сего мужа, как весьма способного. Он делом доказал, что умеет служить государю и Отечеству, меж тем свершать то, что иным не по силам. А то, что среди прочего Михаил Михайлович Сперанский ещё и пиит, делает ему только честь, — сказал Державин и встал. — На сим, господа, я откланяюсь. Признаться, я тут был проездом. Нынче нужно посетить имение и справиться о его делах, которые, к вашему сведению, справил Сперанский. Многия таланты у него.

— Не обида ли вами движет, господин Державин, что так скоропостижно нас покидаете? — спросил молчавший до того Новиков. — Не судите строго! Сперанский — человек новый, быстро взлетел, публикуется там, где иным путь заказан. Но я надеюсь, Гаврила Романович, что мы сможем с вами работать.

Державин раскланялся. Его усадьба находилась сильно в стороне от Авдотьино, так что он лукавил про то, что проезжал мимо. Нет, ему нужно было посмотреть на Новикова Николая Ивановича. Была опасность, что некогда главный русский масон способен стать ещё одним центром силы в Российской империи. А Державин чётко отслеживал формирование новых партий при дворе.

Павел Петрович некогда был принят в масонскую ложу именно Новиковым. И теперь император может повести себя неоднозначно, есть вероятность, что пойдёт на сближение с масонами. И тогда именно Новиков может стать главой одной из партий.

Но, нет, Державин увидел перед собой уже не того бойкого и энергичного человека, которым когда-то являлся Николай Иванович Новиков. А ещё Гаврила Романович узрел тех людей, которые были около Новикова. Нет, это сплошь уважаемые в мире русской культуры и просвещения люди. Но за ними нет власти, силы. Лишь Карамзин видится некоей креатурой Вяземских, ну, и Плещеевых. Хотя, скорее всего, он лишь в поисках тех, к кому прибиться. И почему тогда не к Куракиным? Они же единственные, кто могут поддержать начинания, что провоцирует группа, собирающаяся вокруг Новикова.

— Что думаете, господа? — спросил Карамзин, когда Державин нарочито вежливо попрощался и уехал.

— И отчего Державин так заступается за этого второго Хвостова? — недоумевал Иван Семёнович Гамалей [Д. И. Хвостова в то время считали графоманом или метроманом, с кем Гамалей и сравнивает Сперанского].

— Я читал вирши Сперанского. Он целован музами, — неожиданно для всех сказал Новиков.

Николай Иванович Новиков почувствовал, что его начинают втягивать в какое-то противостояние, если не в интригу. Сломленный человек хотел спокойствия, он даже опасался браться за новый журнал, пусть открытие того и будет спровоцировано самим императором. Так что Новиков хотел всех любить и не противиться судьбе.

А ещё более остального Николая Ивановича заботил вопрос его благосостояния. У Новикова не было средств для существования. И он эти лишения пережил бы, но вот дети… Их нужно было подымать. Наедине Державин сказал Новикову, кто помогает ему с хозяйством в имении. Тот самый Сперанский или люди, связанные с ним, делают земли более прибыльными.

— Николай Иванович? — удивлённо произнёс Карамзин после лестных слов Новикова о Сперанском, но большее развивать тему забоялся.

— А вы, молодой человек, можете открывать журнал. Я помогу. И пусть в нём издаются все люди, — Новиков улыбнулся. — Я таким же был, как и вы, господин Карамзин, когда-то…

Николай Михайлович Карамзин оказался недовольным встречей. Тот образ Новикова, который он себе нарисовал, не соответствовал увиденному. Хотелось получить более серьёзную поддержку в будущих начинаниях. Все эти старики, которые ещё не поняли, что европейская литература изменилась, стала более чувственной, они должны оказывать поддержку таким дарованиям, к которым себя причислял сам Карамзин.

Безусловно, Николай Михайлович был небесталанным человеком. Его стихи и проза нравятся людям и многим женщинам. Карамзин так описал героиню в своей «Бедной Лизе», что теперь некоторые девицы, когда узнают в молодом человеке автора, смущаются и начинают чуточку чаще вздыхать.