— Господа, — Алексей Борисович встал из-за стола и торжественно обращался к присутствующим. — Вы все знаете, что уже менее, чем через месяц состоится коронация Его Императорского Величества Павла Петровича. В кругу друзей нашей семьи, по великой тайне, извольте услышать тот вирш и ту песню, что будет исполнена на коронации.

Хозяин дома обвел всех взглядом и остановился на мне.

— Господин Сперанский, не соизволите ли сперва самолично продекламировать вирш «Молитва», — обратился ко мне Алексей Куракин, а после, не дожидаясь моего утвердительного ответа, уже к присутствующим. — А после, господа, вы услышите и музыкальное творение на слова и музыку секретаря Правительствующего Сената надворного советника Михаила Михайловича Сперанского. Вот так, господа, в российском Сенате служат не только мудрейшие люди нашего Отечества, но и гениальные пииты. Уж простите меня, Михаил Михайлович, но о гениальности на сей день приходится говорить в отношении глубоко уважаемого… да, именно вас, Гаврила Романович. Ну, да какие еще годы у вас, господин Сперанский, с такими задатками мы еще будем гордиться, что были знакомы с вами.

И, что я теперь за такую лестную оценку должен сделать Куракиным? Да, ладно, лестная оценка! Более остального я теперь остаюсь должником перед своим покровителем за взгляд Екатерины Андреевны. И даже не особо смущает тот факт, что мне придется, словно мальчику на табуретке в Новый год, читать свои стихи. Впрочем, ничего для урона чести здесь нет.

Все гости уже переместились в отдельное помещение, где стоял новомодный фортепиано, а также изготовились музыканты. Я встал на середину зала и начал читать стихи:

— Боже, Царя храни! Славному долги дни дай на земли!..

Я читал стихи и не мог не смотреть на Екатерину Андреевну Колыванову. Я отворачивал взгляд, но чувствовал, что девица смотрит на меня, и непроизвольно я то и дело вновь обращал внимание на девушку. И делал это уже более осознанно.

Теперь девица, явно взращенная на фантазиях о любви и поэзии, будет помнить меня, такого вот клерка, но душевного, способного на большое чувство. А это уже очень немало. В дальнейшем Екатерина Андреевна не сможет отказать себе в любопытстве, ну, и, надеюсь, в удовольствии, следить не только за моим творчеством, как пиита, но и в целом отслеживать любые сведения обо мне. А я уверен, что мое имя в разных кругах общества будет звучать и не раз.

Когда я закончил читать стихотворение, первым начал аплодировать Державин. Гаврила Романович оказывался в сложной ситуации. Он, признанный пиит, от которого все ожидают реакции на творчество, скорее, конкурента, чем коллеги. Державин не стал проявлять себя снобом и открыл фестиваль восхищения.

Я старался учтиво отвечать, хотя упражнения гостей в высокопарных эпитетах раздражало. Это еще Александр Борисович подлил масла в огонь, когда высказался, что такое творчество пришлось по душе императору. А, понравилось Павлу Петровичу? Ну так, получается, это шедевр! Ну не будет же собрание людей, собирающихся занять высокое положение в команде нового государя, критиковать вкус самодержца. Эх, натерпитесь вы все еще от нашего благословенного монарха! Как, наверняка, и я.

После зазвучало «Боже Царя храни», тот самый гимн Российской империи, который в иной реальности продержался до отречения Николая Второго. И опять же, все прониклись. Само собой, напоказ, льстиво, и я ловил себя на том, что вынужден себя же и одергивать, чтобы не «поймать звезду». Все это не искренне, да и было у меня понимание, что я украл славу Жуковского. Ну да мне для дела нужно.

— Скажите, господин Сперанский, а где вы находите столько времени, чтобы быть и пиитом, ну и служить государю? — спросил меня канцлер Российской империи, Александр Андреевич Безбородко.

— Ваше Высокопревосходительство, польщен вашим вниманием к моей скромной особе. Приходится. Я считаю, что лучший отдых — это смена рода деятельности. И позвольте сделать вам небольшой подарок, который преизрядно способствует работе, — сказал я, доставая из внутреннего кармана камзола, пришитого по моему требованию, самопишущее перо.

— Занятная вещица, — сказал канцлер, рассматривая ручку. — Я видел такую у государя. Но это перо, вероятно, более лучшей выделки.

— Смею надеяться, что придет время и такие перья будут еще лучше, а государю, будь у меня такая возможность, я осмелюсь предложить иное перо, — сказал я и услышал в ответ, что канцлеру пора пообщаться с кем-нибудь еще.

Ну да то, что Безбородко вообще подошел ко мне — большущий плюс. И незамеченным такое не прошло. Во время нашего короткого разговора с канцлером, все гости резко перестали на нас смотреть, это означало, что они теперь не сводят украдкой взгляды и лишь обсуждают мою непроизвольную манеру общения с сильным мира сего.

Я ждал, искал возможности, чтобы как-то засвидетельствовать свое почтение Андрею Ивановичу Вяземскому, но… увы. То ли он меня избегал, то ли что-то увидел и не позволял состоятся моему общению с его, пусть и внебрачной, но признанной дочерью. Так что, в итоге мне вновь пришлось вести больше разговор с Аракчеевым, так же несколько вытесненным обществом. Малые мы пока фигуры, выскочки. Но, ничего, будет раздача мороженного и на нашей улице.

— Вы, действительно, считаете, что за казенным заряжанием есть будущее? — с явным, не скрываемым сарказмом, спрашивал меня артиллерист-профессионал генерал-майор Аракчеев.

— Несомненно, как только будет принят унитарный патрон и последует за этим изобретение снаряда, — я приложил палец ко рту. — Только, Алексей Андреевич, сие есть тайна великая.

Аракчеев, чаще всего угрюмый, даже изобразил смех. Ну да, сегодня еще нет особых предпосылок к унитарному патрону. Но стоит только изобрести, как уже скоро, удивительно, насколько, но все военное искусство измениться.

— И все же, странно слышать от надворного советника, никоим образом не служившего в войсках, такие предположения, — Аракчеев развел руками. — Не сочтите за грубость, но я привык говорить правду. Это несколько… неосуществимый прожект.

— Я не обидчив, если мне говорят свое мнение, так что только приветствую честность и откровенность, рассчитываю на такое же отношение и от вас. И, если вы не против, был бы раз в непринужденной обстановке еще поговорить. Пожелаете, так я могу разъяснить вам некоторые свои… неосуществимые прожекты, — отвечал я, улыбаясь.

После такой даже наглой просьбы о новой встречи, Аракчееву ничего не оставалось, чтобы согласится на нее.

Я не ждал, что этот человек, в иной истории сделавший очень много для русской артиллерии, вдруг, воспылает идеями казнозарядной пушки. Нет, это только некий задел на будущее. Идея прозвучала, что уже немало. Дальше посмотрим.

Ближе к полуночи прием закончился. По внешним признакам можно было сделать вывод, что все остались в восхищении. Конечно, это не так, фабрика лести и притворства работала на полные производственные мощности. Важно, что мне удалось еще раз встретится взглядом с Екатериной Андреевной. Пусть я для нее всего-то некий экзотический зверек, но уже не серая масса.

Как могут впечатлять всего лишь взгляды? Раньше был уверен, что никак. А нате! Так что Агафье придется отработать ночную смену, дабы я забылся и не придумывал для себя небылицы. Этой ночью она станцует минуэт…

*…………*…………*

(Интерлюдия)

— Что скажете, братья? — спросил Александр Борисович Куракин своих ближайших родственников, когда они оказались наедине.

Три брата собрались в кабинете Алексея, куда было принесено вино и сыр. Такое мероприятие, как первый, после опалы, прием нужно обсудить, проанализировать и дать ему оценку. Может только показаться, что сегодня лишь ели, немного танцевали, слушали стихи и музыку, общались ни о чем, либо восхваляли государя. Нет, важность всего произошедшего была большей, чем видимая.

Куракины хотели увидеть, смогут ли они стать центром сбора своей политической группировки. Нет, скорее всего, это не удастся.