— Шеф все это давно знает, — сказал я, — знает и ничего не имеет против.

Тут Гунтрам Глазер чуть призадумался и пробормотал что-то, чего я не понял.

Охотнее всего я вылез бы из машины и пошел дальше один, но не посмел, и едва мы подъехали, как нас остановил Эвальдсен, он хотел, чтобы мы тотчас отправились с ним к сердцелистным липам, к сеянцам сердцелистных лип, они все полегли, в одночасье заболев фитофторозом, словно бы улеглись спать — так это выглядело. Эвальдсен был жутко огорчен, он присел на корточки и ощупал один из сеянцев, он знал, почему здесь вспыхнуло заболевание, он даже его предвидел: если бы поступили, как он советовал, то надо было повременить с посадкой лип. Слишком рано, сказал он, они слишком рано попали в землю, и дал понять, что своевременно предупреждал о своих сомнениях, но его словам не придали никакого значения, а придерживались только плана посадок. Ему не надо было даже называть имени Иоахима, мы сразу поняли, кого Эвальдсен имел в виду, поняли, что он обвиняет Иоахима, который не прислушался к доводам накопленного опыта, меня только удивило, что Эвальдсен, который обычно терпеливо выслушивал указания, а потом чаще всего поступал так, как считал нужным, на этот раз работал сообразно пожеланиям Иоахима.

Гунтрам Глазер не признал правоту Эвальдсена, как я думал, он поскреб почву, взял пригоршню земли, растер ее пальцами, как это делал, бывало, шеф, потом осмотрел несколько сеянцев и установил, что они никоим образом не были посеяны слишком рано. Нет, он начисто отмел обвинения против Иоахима, он быстро выявил, что почва два года назад была обеззаражена, и понял главное.

— Так всегда получается, — сказал он, — в первый год после обеззараживания почвенные грибы не много могут натворить, но на второй год они оправляются или возникают вновь благодаря зимним спорам.

Когда же Эвальдсен к тому еще признался, что посевной материал не протравливали, Гунтрам Глазер с полным основанием объяснил, почему у нас возник фитофтороз, но так как он видел, что Эвальдсен от всего этого очень разволновался, то попытался его немного успокоить и посоветовал получше подкормить ростки азотом, чтобы они легче преодолели критический возраст. Он сказал:

— Если твой росток одревеснеет в нижней части, то ему больше ничего не грозит.

Знать бы мне только, что надо человеку сделать; чтобы он не просматривался насквозь, чтобы с первого же взгляда не видно было, что́ его заботит, и лишает покоя, и печалит, знать бы мне только! Как часто желал я себе так все скрывать, как умеет это Макс, он на тебя смотрит, а ты понятия не имеешь, о чем он думает; и шеф тоже не всегда позволит приметить, что его гнетет, то же самое Ина, она иной раз так ошеломляла меня своими причудами, что казалась мне едва ли не чужим человеком.

Между тем, глядя на меня, они все видят, мне не удается сохранить в тайне то, о чем я хотел бы умолчать, не знаю, как это получается; видимо, мысли, что я в себе ношу, легко прочесть у меня на лице — это может быть какой-нибудь замысел, или печаль, или какие-то секреты. Сколько уже раз я удивлялся, что мне прямо в лицо могут сказать то, о чем я хотел бы умолчать, и больше всего я удивлялся в этом смысле шефу. Стоило ему утром только искоса глянуть на меня, и он уже знал, что меня мучил тяжелый сон, что я от этого сна не в силах отделаться, тогда, чтобы мне помочь, он посылал меня сразу же на какую-нибудь трудную работу. Однажды, когда я поверил вдруг в свои силы — это случилось во время вечернего обхода участков, — я захотел попросить у шефа разрешения работать, как и все другие наши, с машинами и орудиями, но, видимо, долго мялся, а когда уже собрался выложить свою просьбу, он обернулся ко мне и сказал:

— Позже, Бруно, в один прекрасный день и ты сядешь за руль любой машины, пока же ты нужен мне на другом важном участке.

От него ничего не скроешь, одного взгляда достаточно, и он уже знает, какие меня одолевают мысли.

Я еще не решил для себя, рассказать ли шефу о том, что я видел в зале ожидания, мне не хотелось, чтобы обо мне говорили, будто я подслушиваю и подсматриваю для шефа, этого мне не хотелось, и вместо того, чтобы вернуться в крепость, где вот-вот должно было начаться представление, я пошел в машинный сарай, думая, что буду там один, но один я там не был; только собрался я подтянуться и сесть на сиденье старого трактора, как из какого-то угла раздались удары молотка, короткие удары, которыми большой гвоздь вбивали в дерево.

Это был шеф, это он бил молотком, забивал в трех местах гвозди, и на каждый гвоздь вешал пучок тысячелистника, при этом он улыбался, исполненный какого-то странного удовлетворения, и подмигивал мне. Повесив последний пучок, он глянул вниз с лесенки и сказал:

— Так-то, Бруно, а теперь поглядим, правы ли были старики.

Что тысячелистник помогает при кровотечениях, это я знал, но что его вешают на сельскохозяйственные орудия, чтобы предотвратить несчастные случаи, этого я не знал; шеф сделал это, потому что опять один из работников поранился бороной, и очень серьезно.

— Важно теперь, чтобы наши люди узнали, зачем здесь висит тысячелистник, — сказал шеф.

И мы пошли к выходу. Тут он глянул мне в лицо. Тут он вдруг остановился и, прищурив свои зеленовато-голубые глаза, спросил:

— Что с тобой, Бруно? С кем это ты нежданно-негаданно повстречался?

Я все еще хотел умолчать о том, что видел, но тут он сказал:

— Кого не хочешь встретить, того встречаешь в зале ожидания. Верно?

Теперь не было больше смысла утаивать мои наблюдения, ведь он, конечно, сообразил бы, что я увидел.

Как же сосредоточенно слушал он, уставился в пол и только время от времени глубоко вздыхал, больше он не проявлял никаких чувств, ни беспокойства, ни удивления, по его виду нельзя было заметить, возникло ли у него подозрение, зарождается ли горечь, он ни разу не переспросил меня, пока я рассказывал то, что он, быть может, уже знал. И под конец, когда он все выслушал, он не сказал мне ни слова благодарности, только глянул на меня усталым взглядом, положил мне руку на плечо, потом повернулся и ушел. Что-то притормаживало его шаги, он, которому его знание всегда обеспечивало преимущества, сейчас был этим знанием подавлен, это я почувствовал. Как все во мне дергалось, как кружилась голова. В какой же растерянности он меня оставил, я просто не знал, что мне делать, внезапный страх парализовал меня, страх, что вот-вот свершится что-то нешуточное. И я укрылся на участке моих серповидных пихт.

Представление не состоялось; пьесу о старом хитром медведе, который забрел на праздник охотников, не сыграли, ни в тот вечер и никогда. Час-другой я еще надеялся, что они пошлют кого-нибудь за мной, но никто не пришел до самой темноты. А когда ты пришла, Ина, было уже совсем темно, луна скрылась, нависли низкие тучи, в окно я бы тебя не разглядел, ничего нельзя было разглядеть. Еще до того, как ты постучала, я услышал всхлипы и сразу понял, что это ты всхлипываешь за стеной, я тут же подскочил к двери, окликнул тебя и втянул к себе. Как же ты выглядела, мне стало просто страшно, я подумал, что произошло самое худшее, так была ты исколота, так перепачкана и изодрана, из всех маленьких ранок сочилась кровь — на лице, на руках, но ты, видимо, их не замечала, во всяком случае, не обращала на это никакого внимания. Едва ты села в мое кресло, как затряслась от безудержных рыданий, напрасно я тебя расспрашивал, говорить ты была не в силах, и я подумал: дай ей выплакаться; осторожно гладил я тебя, платком, легонько касаясь, стирал кровь, что сочилась из ранок. Когда же обнаружил колючки, засевшие в твоих руках, то сразу понял, что ты бегом пробивалась сквозь гряду шефа и там упала; я стал вытаскивать колючки, а ты даже ни разу не вздрогнула. Долго же пришлось ждать, прежде чем ты заговорила, и еще дольше, пока я хоть что-то понял из того, что ты хотела сказать; иной раз мне приходилось самому увязывать концы с концами, потому что ты все время запиналась, не договаривала начатое и прятала перепачканное лицо в руках.