Вот Доротея, по ней сразу все видно было, она делалась тем тише, чем дольше отсутствовал Иоахим, порой она сидела какая-то отрешенная, ни единого живого слова не скажет, ни о чем не спросит, никого не подбадривает как обычно, ее ясное лицо стало костистым. Она могла подняться из-за стола, не притронувшись к своей тарелке, а выйдя из дому, могла остановиться на дороге и, резко повернув, зашагать в противоположном направлении, раза два-три она сделала так потому, видимо, чтобы избежать встречи с шефом. А встречались мы с ней — так она лишь печально мне улыбалась, поручения, которые я должен был бы срочно выполнить, ей в голову не приходили, после каждой встречи с ней мне становилось очень грустно, и само по себе возникало желание, чтоб вернулись времена, когда мы жили на Коллеровом хуторе. И я не удивился, когда она в один прекрасный день заболела.

Магда тоже никогда о такой болезни не слыхала, дело было просто в том, что Доротею от всего, что она ни съест, рвало, даже от куриного бульона и парового рыбного филе; стоило ей хоть что-нибудь проглотить, и она сразу же начинала давиться, ее мутило и у нее начиналась рвота. Ей часто не удавалось добраться до туалета или до ближайшей раковины, и поскольку каждый раз это было настоящее состязание, она позаботилась, чтобы в разных местах лежали отслужившие срок полотенца, стояли маленькие ведра, а в них немного воды; но случалось, что она проигрывала состязание и ее рвало в собственные руки или на пол. Она настаивала на том, что будет все сама убирать и выносить, никто не смел ей при этом помогать. Мало-помалу ей становилось все труднее держаться на ногах. Доктор Оттлингер приходил теперь все чаще, он долго сидел у кровати Доротеи, почти ничего не говорил, раз как-то Магда решила даже, что он заснул на стуле. И шеф тоже часто сидел у кровати Доротеи, и он тоже почти ничего не говорил.

Ах, Ина, если бы не ты, ты с твоим нетерпением, с твоей решительностью; ты всегда знала, что можно допустить, чтоб не перегнуть палку; и когда твое душевное напряжение дошло до предела, ты, несмотря на твой большой живот, поехала поначалу на квартиру к Иоахиму, а поскольку его там не оказалось, сразу же дальше, в имение Бодден, на тренировочную площадку. Представляю себе, как ты вышла из вездехода шефа, задыхаясь под тяжестью ребенка, Иоахима просто-напросто стащила с лошади, не слушала никаких вопросов, а таким тоном приказала ему ехать с собой, что он по-быстрому попрощался, сел рядом с тобой и даже не сообразил сменить тебя за рулем. Ты подвезла его к входной двери в крепость — это я видел — и, когда он на мгновение помедлил, сказала только:

— Иди же, иди, или случится непоправимое.

Ты сказала это свойственным тебе тоном, для людей неожиданным, которого никто не смел ослушаться. Не помогло ему, что он остановился в нерешительности, взглядом своим ты принудила его пройти через прихожую, подняться по лестнице к комнате Доротеи, и хотя ты уже с трудом переводила дыхание — оставался всего месяц до появления Тима, — ты отыскала шефа, приказав и ему идти за тобой, да таким тоном, что он даже не спросил, куда ты его тащишь.

И вот они, после долгого перерыва, стоят друг против друга. Магда рассказывала, что вообще ничего слышно не было, ни слова, ни шороха, а когда она принесла настой из шиповника, они стояли по разным сторонам кровати, присесть не хотели, но и уходить тоже не хотели. Ина ждала в прихожей, растянувшись в кресле, положив обе руки на живот; и чем дольше она ждала, не слыша ничего, тем больше успокаивалась, она выдержала до тех пор, пока оба они, шеф и Иоахим, не спустились по лестнице, тут она пошла им навстречу, и, прежде чем хоть одно слово было сказано, она поняла, что один из них вскоре вновь поселится у нас, но в тот день, когда он наконец-то вернулся, шефа дома не оказалось, ему, надо думать, было кстати, что он в тот день должен был съездить в Эльмсхорн.

Знать бы, когда Эвальдсен наконец управится и зайдет за мной, ведь достаточно же сдать предварительный список повреждений, не так много надо туда внести, подсчитать, но я догадываюсь, я понимаю, что он опять забыл обо мне, просто не пришел, как не раз бывало. Однажды он сказал мне:

— Так уж с тобой получается, Бруно. Человек даже не замечает, что тебя нет рядом.

На баке для воды он больше не сидит, к Главной дороге он тоже не пошел, может, он спрятался на участке хвойных и сейчас появится, это хвойные из бутылки, как называл их шеф, он перемешал их семена с древесноугольным порошком и, разложив по бутылкам, оставил их в покое, и вот — чему почти никто верить не хотел: способность к прорастанию сохранялась у них в течение трех лет.

Что там светится, что там рвется и трещит, да это же, конечно, орудует Эвальдсен, я уж знаю, я вижу: он разрывает парашют, рвет его на куски, знать, все-таки нашел еще один и припрятал себе; это самый лучший шелк, какой вообще есть, сказал он. Он ножом надрезает шелк, потом рвет, сначала рывками, а под конец равномерно, до полного размаха рук, когда шелк рвется, ткань верезжит, верезжит, как резиновая шина по мокрому асфальту.

— Ну и напугал же ты меня, — говорит Эвальдсен и добавляет: — И чего это ты вечно подкрадываешься.

Не обращая больше на меня внимания, он меряет одно из полотнищ и обматывает его вокруг себя; надо думать, он уже несколько полотнищ обмотал, когда он наденет куртку и застегнет ее, никто не заметит, что у него спрятан разорванный парашют.

— Валяй, Бруно, бери ты тоже кусок, он упал нам с неба, поэтому он наш. Это ценная штука, его можно не стыдясь подарить.

— Стой, стой, — кричу я.

Но он уже задрал мою рубаху и обматывает меня полотнищем шелка, отрывает еще одно и бросает мне:

— Валяй, Бруно, крути.

И я плотно натягиваю вокруг себя материю и затыкаю концы за пояс брюк. Стропы и тросы оставлять здесь никак нельзя, они могут нас в один прекрасный день выдать. Стоило мне только об этом подумать, как Эвальдсен говорит:

— Остатки эти, Бруно, ты закопай, не засыпь кое-как, а закопай глубже, чем плуг берет.

— Хорошо, — говорю я.

Он уходит, а я чувствую, как парашютный шелк начинает меня стягивать.

Сейчас, однако, подошло время обеда, закопать остатки я смогу и позже, сейчас Бруно пойдет обедать, но Магде я сразу не скажу, что у меня для нее под рубахой, такое белое и блестящее, нет, не скажу. Вечером — да; когда она придет, я задам ей загадку: что там у меня накручено? И когда она порядком поломает себе голову, я предложу ей меня разоблачить. Магда с первого взгляда поймет, что это лучший шелк, какой только есть. Относясь ко мне порой настороженно, она наверняка поначалу захочет узнать, откуда такая дорогая материя, вот я и расскажу ей, что она упала с неба; и это будет правдой.

Брюссельская капуста, я уже чувствую запах брюссельской капусты, которую Магда всегда чуть посыпает натертым мускатом, а к капусте будет карбонад и картофель с масляным соусом, надеюсь, что Магда на этот раз оставит на куске карбонада сало. Окошечко в кухню открыто, лицо Магды в нем как в рамке, она глядит на меня не очень-то дружелюбно, так глядит, словно Лизбет завещала ей свои вздохи-охи и свою суровость: ну, идешь ты наконец? Я не смею подать ей какого-либо знака, здесь все должны считать, что нам друг до друга никакого дела нет, даже когда мы одни, я не смею ей кивнуть, а уж коснуться ее тем более. Вымыл ли я руки; это она спрашивает так же машинально, как и Лизбет, моя тарелка уже стоит на плитке-грелке, не слишком-то щедро она ее наполнила, такую тарелку могла и Лизбет подготовить, она, которая так часто называла меня объедалой. Как умеет Магда, ставя передо мной тарелку, смотреть на меня словно не видя, как заботится она, чтобы не обнаружить нашу близость. Больше всего хочется мне расстегнуть рубаху и дать Магде глянуть на то белое, сверкающее, что укрыто под ней, но этим я бы нарушил нашу договоренность.

— На участках был, кажется, изрядный переполох, — говорит Магда.

Больше она ничего не говорит и сразу же отворачивается.