Вода из колодца, который пробурили по его указаниям, уже имела привкус железа, но еще намного железистей оказалась вода, которую Гунтрам Глазер распорядился выкачивать для своей дождевальной установки в то лето, самое жаркое здешнее лето, когда все сохло и желтело и растения никли, как никогда еще до того. Вряд ли кто думал, что под бывшим учебным плацем кроются такие мощные водоносные жилы, один лишь Гунтрам Глазер об этом догадывался, он только недавно начал у нас работать и это почуял, в отличие от Иоахима, который не хотел ничему верить и раза два даже советовал шефу прекратить пробное бурение и вообще отказаться от дождевальной установки. Хотя Гунтрам Глазер еще не был у нас управляющим, его поселили в крепости, в пустующие комнаты, большую с маленькой, и по субботам и воскресеньям он садился за стол вместе с семейством Целлер, и все с удовольствием слушали его рассказы об участках в Эльмсхорне, где он прежде работал, и о его чудаковатом дяде, о котором ходили всевозможные забавные истории. Иоахим часто слушал рассказы Гунтрама Глазера и достаточно часто поднимал его истории на смех, но Гунтрам Глазер всегда умел поставить его на место и как бы между прочим показать свое над Иоахимом превосходство. Если меня приглашали к семейному столу, то я не сводил глаз с Гунтрама Глазера и с нетерпением ждал его рассказов; а что Иоахим в таких случаях быстро вставал из-за стола и уходил, о том, кроме Доротеи, никто не сожалел.
Получив от шефа указания, Гунтрам Глазер предпочитал оставаться один на участках, нередко отсылая даже работника, который был к нему приставлен, а когда я предлагал немного с ним походить и рассказать ему, как у нас здесь все было вначале, он лишь улыбался в ответ и говорил:
— Я был здесь, Бруно, еще до всякого вашего начала. Я знаю эту землю дольше, чем вы.
Его брюки хаки, его темные рубашки. Он был так тонок и руки у него были такие нежные, что трудно было себе его представить за какой-либо тяжелой работой, но он катил самую увесистую тачку не хуже меня или Эвальдсена. Его коротко остриженные светло-русые волосы хорошо лежали даже на ветру. Его красивые наручные часы, его узкие глаза, выдерживающие любой взгляд, и уверенность, с какой он мог ответить на любой вопрос. И он никогда не потел — даже в самое жаркое лето, когда мы, всего лишь нагибаясь, обливались потом, его лицо и худощавое тело оставались сухими, и он не стаскивал с себя одежки, как это делали мы, а сидел в своих брюках хаки и темной спортивной рубашке на ящике и курил и, покуривая, смотрел, как мы полуголые пробегали под рассеивающей струей его дождевальной установки. Сидел ли он, ходил или работал, он постоянно курил и часто даже разговаривал с покачивающейся в губах сигаретой.
Как-то в обеденный перерыв, когда мы освежались под крутящейся струей, мимо проходил шеф с Иоахимом, они остановились и стали смотреть, как мы толкали друг друга под струю, и спустя немного Иоахим спросил, когда же тут наконец поставят душевые кабины, на что Гунтрам Глазер ответил:
— Мы же сами добыли эту воду.
А Иоахим сказал:
— Чтобы освежиться, ею, во всяком случае, можно пользоваться… — Он хотел еще что-то добавить, но шеф жестом оборвал его и, кивнув Гунтраму Глазеру, сказал:
— Я посмотрел результаты анализов, при удобрении надо иметь в виду, сколько калия и сульфатов содержится в воде, это необходимо брать в расчет.
— Я уже составил план, — сказал Гунтрам Глазер и еще добавил: — Теперь при обработке сорняков воздействие химикатов усилится.
Шеф только похлопал его по плечу и, довольный, двинулся дальше, а вот Иоахим, тот не смог даже слово на прощание выдавить, отвернулся и пошел; конечно, он не мог примириться с тем, что шеф так ценит Гунтрама Глазера. Да и мы скоро заметили, что его не очень-то проведешь, кое-что он делает по-другому, но его нововведения у нас были полезны, и мы могли многому у него научиться, это-то несомненно.
Однажды в то жаркое лето я обнаружил его на краю заболоченного участка, я выступил из тени ограды, подошел к нему и увидел, что он там ковыряет, исследует маслянисто поблескивающую лужу, воткнул в трясину палку, немного покрутил и стал наблюдать, как у самой палки поднимается грязная вода, вскоре заполнившая углубление, ямку от копыта. Выброшенную грязь припекло солнце, она покрылась коркой и растрескалась. Пахло гнилью, мухи с золотисто-зеленым бронированным брюшком и слепни носились над заболоченным участком, который шеф все еще не осушил, хотя старик Лаурицен уже больше на него не претендовал.
Когда Гунтрам Глазер заметил мою тень, он поднял голову, улыбнулся и сказал:
— Не знаю, Бруно, право не знаю, следует ли нам его осушать.
И поспешно потянул меня прочь от заболоченного участка, я заметил, что ему не хотелось там оставаться со мной, и мы направились к валуну, где он нервно закурил последнюю сигарету и, затянувшись, долго с шумом выдыхал из себя дым. Пустую пачку он смял в руке и зарыл. Я спросил его, не надо ли принести ему новую пачку из Холленхузена, на что он сказал:
— Это будет сложно, ведь сегодня воскресенье.
Но я ему сказал:
— Я знаю, где во всякое время можно достать.
Взял у него деньги, побежал в буфет на станции и вернулся много раньше, чем он ожидал.
— Ты мой спаситель, Бруно, — сказал он, когда я возвратился с сигаретами.
После чего выкурил еще две или три, мы стояли, прислонившись к валуну, смотрели поверх истомленных жарой шпалер, беспокойство, которое поначалу непонятно почему меня охватывало при встречах с ним, улеглось, и я спросил его, хорошее ли то было время, которое он солдатом провел на этой земле. Он задумался, а потом сказал:
— Чем дальше прошедшее, Бруно, тем оно неотвязнее.
Ему достаточно закрыть глаза, и наших посадок и участков как не бывало, опять стоят дома-макеты и учебный танк, и карликовые ели, из которых начиналась почти каждая атака, и какая бы ни царила тишина, спустя некоторое время, хочет он того или нет, ему слышатся слова команды, крики атакующих и треск выстрелов. Учебный плац — он просто-напросто не может от него никак отделаться.
Но тут из-за ограды нас окликнула Ина, мы пошли к ней и увидели ее веселую, потную, со следами укусов каких-то насекомых на лице и на ногах. Ина держала в руке маленькую совковую лопату, а в ее плетеной лубяной корзине лежали злаки, осока и травы, сорванные или выкопанные вместе с корнями и толикой земли. Она предложила нам определить, что именно она собрала возле Большого пруда, в Датском леске, на полях и на берегу Холле, и при этом сидела перед нами в совсем тоненькой блузке и очень коротких брючках, изрядно выпачканных от того, что она вытирала о них руки. Я смог определить почти столько же растений, сколько Гунтрам Глазер: тут были пупавка, метелица, лягушник, пушица, осот, и пырей, и желтушник, а также галинсога и одуванчик. Ина собиралась их рисовать, и все ее рисунки должны были служить хвалой сорнякам.
Ина хотела доказать нам, что сорняки красивы, и она расхваливала их копьевидные, дольчатые, перистые листья, она расхваливала также зубчатые и всевозможные их метелки и зонтики, а Гунтрам Глазер с улыбкой все это слушал и под конец сказал:
— Не очень-то приятно слышать похвалу своим злейшим врагам.
А Ина заранее предсказывала, что мы изменим свое мнение, лишь только увидим ее акварели, потому что все сорняки у нее обретут лицо, и каждое лицо сорняка будет говорить само за себя. А Гунтрам Глазер на это сказал, что, к сожалению, и в обществе растений имеются вредители, которые наносят ущерб росту других и ожидаемому урожаю и качеству, поэтому ничего другого не остается, как держать в узде тех, кто угрожает другим. Они немного поспорили, но им доставляло удовольствие спорить, и я бы с радостью еще долго их слушал.
А потом Гунтрам Глазер сказал, что больше всего не терпит полевой лисохвост, и Ина тотчас стала смотреть, нет ли его в корзине, но его там не оказалось, полевого лисохвоста в коллекции не было, а его ей так недоставало, что она предложила идти его искать. Гунтрам Глазер, однако, сказал, что не так-то легко найти эту подлую сорную траву, ее, к счастью, удалось изрядно потеснить, и тут Ина вопросительно посмотрела на меня, Ина, которой вдруг больше всего захотелось раздобыть именно полевой лисохвост, и я сразу же понял, о чем она думает, и сам предложил:
