Один человек, правда, не скупился на похвалы и одобрение, человек, одетый в серое, которого никто не ждал; со смущенной улыбкой он направился к шефу и вручил ему бочоночки для муки и для соли, красивейшие бочоночки, какие я когда-либо видел, после чего хотел уже скромно отойти в сторону, но шеф, по которому было видно, что он столько же обрадован, сколько и удивлен, этого не допустил; он сразу же подозвал к себе Ину, передал ей бочоночки, и оба повели Нильса Лаурицена по еще не отделанной постройке и показывали ему, наверняка пришедшему без ведома отца, еще не оштукатуренные комнаты, причем не раз вынуждены были перелезать через какие-то доски. Я все время наблюдал за ними и, как только они вышли, схватил корзину и предложил Нильсу Лаурицену холодные панированные отбивные, но он не захотел ничего есть, дружески протянул мне руку и сказал:

— Спасибо, Бруно. — И еще сказал: — Прекрасный дом, тут можно многое выдержать.

У него были светящиеся добротой умные глаза спаниеля, и хотя он был еще очень молод, на лбу его уже обозначились морщины. Сколько ему ни предлагали взять что-нибудь из корзины, он всякий раз отказывался, но Ине, той удалось заставить его что-то выпить, он ждал, пока она и себе немного нальет, а потом они выпили, пожелав друг другу здоровья, и сели на оставшийся штабель кирпича, где Ина снова попросила ей объяснить, как наполнять хорошенькие бочоночки мукой и солью.

Лечь, надо немного полежать, кто знает, какие у них на сегодняшний вечер насчет меня намерения, как долго они меня будут обрабатывать — в том числе Макс, которому я стольким обязан. Его книга, поблекшее посвящение: «Бруно, моему терпеливому слушателю, в память о совместно прожитых годах»; когда я медленно это читаю, я сразу же слышу его голос. Теория собственности. Человек, который ничего не желает. Человек, который ничего не знает. Человек, у которого ничего нет. Пять раз я это уже читал, и все пронеслось мимо и исчезло без следа, имена, мысли, но мастера Экхарта^[4] я запомнил, Макс называет его всегда только «мастер» и много о нем говорит, о его значении и о том, что все написанное им столько лет назад справедливо и по сей день.

Я всегда представлял его себе в кожаном фартуке, сидящим за столом, на котором лежит открытая книга, а рядом с книгой стоят кувшин с водой и кружка, и через крохотное оконце на книгу падает луч света. Иначе я не могу себе его представить. Многие люди суть то, что они имеют, говорит он, и не хотят иными быть, и это нехорошо. Свободным должен быть человек, свободным от всех вещей и дел, как внутренних, так и внешних, свободным, и это хорошо. Неплохо, если мы чем-то владеем или что-то делаем, но мы не должны быть связаны, прикованы цепями к тому, чем владеем или что делаем.

И откуда только эта усталость, она растет вместе с теплом, вечерние облака застыли над лугами, точно слезами смоченными прибрежными лугами Мемеля, что, бормоча, бежит мимо, но из глубины что-то, поднимаясь, сверкает, словно бы разлетаются маленькие звезды, может, рыбий король куда-то держит путь по дну своей реки, среди водяной капусты и всего затонувшего, что там осело.

Нет, не пойду обедать, как бы это их ни удивило; сегодня не пойду на кухню, чтобы получить тарелку из оконца, скорее всего кисло-сладкую чечевицу, заправленную салом; когда-то на Коллеровом хуторе это было любимым блюдом шефа. О том, какое мое любимое блюдо, мне нечего долго раздумывать: это не угорь в желе, не мясной рулет в томатном соусе, да и не тушеные свиные ножки, а с самого детства и до сих пор гусиные потроха, хорошенько разваренные с горохом — голубовато отливающие желудки, шейки и ножки, а также кусочки кожи со спинки, меня не смущает, что они шероховаты из-за стержней перьев.

Ина, когда подавали гусиные потроха, всегда делала гримаску и сразу же перекладывала куски мне, оттого что питала отвращение к белесой гусиной коже; Иоахим тоже не очень ее любил, но все же съедал; не прикасался он только к желудкам и отодвигал их на край тарелки. Однажды Ина сказала:

— Вот увидите, когда-нибудь у вас еще вырастут перья и вы, может, станете летать над Коллеровым хутором.

Лизбет очень редко готовит мое любимое блюдо, да у нее оно и не такое вкусное, как гусиные потроха, которыми нас прежде потчевала Доротея; зато у нее хорошо получаются груши с фасолью, и голубцы, и рис с корицей, которого я мог бы съесть раз в семь больше, чем она мне кладет. Когда Лизбет в духе, то, случается, готовит и что-нибудь особенное: свиные ножки с жареным картофелем или хлебный пудинг с ванильным соусом; если же вместо первого и второго подает лишь похлебку с кусочками говядины, или густой соус, или еще картофельный суп, тут я сразу догадываюсь, что она не в духе. Нет, я не пойду обедать.

Кто это у сеянцев тиса? Скорей всего, Элеф, неизвестно, удастся ли мне еще пойти к нему в гости, Элеф, который непременно хочет походить на некоторых холленхузенцев и потому бегает по участкам только в деревянных башмаках; как он неестественно держится, как нетвердо стоит на ногах — это от комков глины, налипших к подошвам. Однажды он хотел надо мной подшутить, взволнованно подозвал меня: «Скорее, господин Бруно, только взгляните, господин Бруно», его деревянные башмаки, мол, будто бы за одну ночь пустили корни, эдакие тоненькие, с волосок, корешки, которые он показал мне, чтобы я на них подивился. Я сразу же увидел, что тоненькие корешки приклеены, но не подал виду, сказал только, что теперь башмакам требуется хорошая поливка, тут же схватил лейку и наполнил деревянную обувку до самых краев, этого Элеф никак не ожидал, но от души смеялся, когда я уходил. Он попросту оставил тукоразбрасыватель на месте, не то что Мирко, тот поехал бы на нем обедать.

Одного пота мало. Прежде, так говорит шеф, землю кормили только по́том, но этим никакую землю не насытишь, мы не можем себе этого позволить; чтобы земля нас отблагодарила, мы даем ей навоз и торф, сфагновый торф, — эти удобрения заботятся о питательных веществах и перегное, в курином помете еще больше питательных веществ, но они слишком концентрированны, а костяная мука и роговая стружка слишком дороги. Четыре года потребовалось шефу, чтобы мы узнали, что лиственные древесные породы предпочитают навоз, тогда как хвойные лучше растут, если получают торф.

Семь; семь раз стучит только Магда, да, это ее платок с якорем, подзорной трубой и бухтой троса, сейчас она снова постучит, она знает, что я дома, Магда это ощущает, это чувствует; раньше в помятом судке она мне много чего приносила, жареный карбонад и рыбное филе. Надо открыть, надо впустить ее.

— Иди, садись, — говорю я, — садись в кресло.

Она не снимает платка, видно, очень торопится; как небрежно ставит она судок на стол, на этот раз Магда, конечно, пришла не только затем, чтобы принести мне поесть, с таким серьезным, таким озабоченным лицом она здесь редко когда сидела.

— Что-нибудь случилось, Магда? С шефом?

— Мне надо тебе кое-что рассказать, Бруно, но не спрашивай меня, откуда я это знаю, знаю, и все, и можешь быть уверен, что все именно так. — Она говорит это без всякого выражения, запинаясь, словно должна сообщить мне приговор.

— Так скажи же, наконец, что случилось? — Почему она так на меня смотрит, словно я невесть что натворил, я ведь никому еще ничего дурного не сделал. — Почему ты так на меня смотришь, Магда?

— Из-за тебя, Бруно, они возбудили судебное дело о признании шефа недееспособным, также из-за тебя, если я верно поняла. Они это сделали и подписали, потому что шеф составил дарственную, по которой ты должен получить лучшую здешнюю землю, после его смерти тебе будет принадлежать лучший участок и какая-то доля инвентаря. Понимаешь, что это значит? Если все сложится так, как того хочет шеф, тебе будет принадлежать здесь пожалуй что третья часть, причем земли, которая стоит больше, чем все остальное, ты только представь себе, кем ты станешь, если все выйдет так, как того хочет шеф… С тобой сразу придется всем считаться.