Дважды обламывалась палка, которой я рыл и скреб, и, так как руками было трудно копать липкую, от дождей липкую и глинистую землю, я взял лопату с коротким черенком и выкапывал у камней, которые положил как метку, небольшие ямки, но ни разу не услышал скрежета или звона. Все, все исчезло. Ничего, как то бывало раньше, не блеснуло мне навстречу. Я сел и долго размышлял о своих друзьях и о дожде, который смывает следы, и, чтобы успокоиться, раскалывал косточки вишен и ел ядра, и еще глотал капли молочного сока из одуванчиков.
Всегда этот зов; как часто мне казалось, что меня зовут, ясно слышу, как растягивают мое имя, но, когда я оглядываюсь по сторонам, никого поблизости нет.
— Бру-но!
— Да-да, иду, иду.
Это был голос шефа, он стоял у подножия командного холма, там, где тяжелая машина врезалась в землю и вынимала грунт, где они рыли котлован и обнесли участок земли металлическими прутьями и провисавшим красно-белым шнуром. Я сразу понял — тут что-то случилось; не только шеф и экскаваторщик, но также Эвальдсен и еще два-три человека стояли на свежевырытой горке земли и всматривались во что-то внизу, только стояли и всматривались, и по их лицам видно было, что они обнаружили там нечто необычное. Желтая машина с ее зубчатым ковшом извлекла на свет не полностью сохранившийся скелет, одной руки недоставало, ковш подцепил ее и выкинул на груду земли, но в остальном все было цело, все ребра, все лодыжки. Эвальдсен спустился в яму и осторожно стал смахивать остатки земли с костей, а череп обтер собственным носовым платком, в грудной клетке он долго и истово рылся и искал, жалея, что нет сита, которое ему бы сейчас очень пригодилось. Экскаваторщик скрутил себе сигарету и все только повторял:
— Только этого мне не хватало.
Хотя я стоял рядом с ним, шеф спросил:
— Но куда запропастился Бруно?
И когда я отозвался, послал меня в полицейский участок к Дуусу:
— Скажешь ему, чтобы он тотчас пришел.
Сначала Дуус не желал идти, как того требовал шеф. Он только, качая головой, поглядел на меня, когда я ему сказал, что мы там, где роют котлован для крепости, нашли уйму костей, и лишь тогда пристегнул портупею, когда я заговорил о мертвеце, которого экскаватор извлек на свет божий. Тут он припустился, тут он только поторапливал — скорей да скорей, а на командном холме хотел от каждого знать, когда и с какой точки тот обнаружил скелет, и все что-то записывал. Когда я спросил его, не останки ли это фельдфебеля, что много лет назад здесь пропал, он сказал только:
— Что ты в этом смыслишь.
После чего спустился в яму, немного пошарил и просеял немного земли сквозь пальцы; грудную клетку он лишь ощупал, но череп очень тщательно обследовал. Шеф помог ему выбраться из ямы, мы сразу окружили его, но и он мог сказать нам лишь то, что мы все и без того знали: что земля эта в прошлом служила учебным плацем и человека этого, конечно, захоронили здесь в те времена, кто знает почему. И еще он сказал:
— Тут такое творилось.
Он распорядился приостановить работы. Потребовал, чтобы ни к чему не прикасались до тщательного обследования и транспортировки останков. На прощание он только шефу подал руку и сказал:
— Как нарочно, правда?
А шеф пожал плечами и сказал на это:
— Учебный плац, тут можно всякое ожидать.
В сарае, в низине, где мы хотели немного отдохнуть, шеф лежал с открытыми глазами, это он-то, который способен был словно по заказу в любом месте мгновенно засыпать, никак не мог теперь уснуть, он рассматривал пятна сырости на потолке, растирал пальцы, временами тихонько кряхтел. Мне не пришлось оберегать его сон, как это часто случалось у каменной ограды или возле валуна, дыхание его никак не успокаивалось, и, зная, что я тоже не сплю, он вдруг начал говорить, рассказывать о другой стране, там горы мягко спускаются к морю, между редкими лесами пробкового дуба проглядывают мышино-серые камни, и холмы выглядят так, будто у них потертая шкура. Горы огибала железная дорога, временами исчезая в туннеле, а в ущелье, где росло лишь несколько низкорослых пихт, валялись опрокинутые вагоны, разбитые и искореженные, кверху колесами.
Поскольку пути постоянно разбирали или взрывали, шеф обязан был их сторожить, он и несколько человек из его роты, но они мало чего могли сделать, так как противник был всюду и нигде, и однажды их окружили и взяли в осаду. Многих перестреляли. Шеф был со своим лучшим другом, они делились всем, под конец горстью оливок, они долго защищались, но однажды ночью обоих ранило, и шеф пришел в себя лишь в медпункте. А друг пропал без вести.
После поправки у него была лишь одна задача: он должен выяснить, что сталось с его другом, и он искал и справлялся, проверял списки потерь, половину отпуска он потратил на то, чтобы все расследовать, — и лишь спустя два года, когда его снова командировали туда же, он что-то нашел. В красноватой чуть бугристой земле рядом с железнодорожными путями росло два оливковых деревца, из тех последних оливок, которые шеф сунул в карман своему другу. Так он узнал то, что хотел узнать.
Вот что шеф поведал внизу, в сарае, когда лежал, не в силах глаз сомкнуть, и он от всей души пожелал, чтобы нашли возле скелета у подножия командного холма хоть какие-то предметы, с помощью которых удалось бы установить, откуда человек родом, его имя, причину смерти; он имел в виду личный опознавательный знак или какую-нибудь зажигалку с монограммой, однако оказалось, что у человека там внизу все изъяли. Его останки бережно собрали и увезли; работа возобновилась лишь после того, как машина исчезла из виду, шеф самолично подал сигнал и предложил взяться за дело.
И он же самолично наблюдал за земляными работами и заливкой фундамента, всюду должен был поспеть, брал у архитектора или артельного старосты из рук чертежи и контролировал и сверял, случалось, сам подносил камни, а случалось, и пиво, обмерял и клал кирпич, лазал по лесам, даже мешал раствор. Монеты, газеты и документы мне было доверено заложить в стенной проем, и все стояли вокруг и хлопали, пока шеф замуровывал отверстие. Что за сутолока, подъезжающие и отъезжающие грузовики, и вечное облако пыли, и грохот, и приносимые ветром оклики; крепость росла все выше, и скоро мы с нашего Коллерова хутора уже стали различать еще не отделанную постройку — внушительное каменное строение, изумлявшее холленхузенцев и наполнявшее нас гордостью и нетерпением.
— Еще немного, — говорил шеф, — и мы своего достигли, тогда это раз и навсегда станет нашим учебным плацем.
Вот что он говорил.
К празднику по случаю окончания строительства пришли и кое-кто из соседей, дул порывистый ветер, унесший многое из того, что говорил артельный староста, да и речь шефа доходила лишь урывками, как бы то ни было, мы уловили пожелания, надежды и похвалы, которые попеременно становились слышны, а Доротея фотографировала ораторов и поодиночке, и когда они жали друг другу руки, она снимала не переставая, когда привязывали праздничный венок с пестрыми лентами и когда кровельщики и плотники демонстрировали нам свою игру, сохранившуюся еще только в Холленхузене: с последней уложенной балки кровельщики пытались подтянуть к себе наверх плотников, те же всей своей тяжестью сопротивлялись и в свою очередь пытались стащить вниз кровельщиков, от такого перетягивания и балансирования страх брал, что тот или другой сорвется или будет сброшен, но все хорошо знали правила игры, и потому никто не пострадал.
Но, какое бы ни царило веселье, меня все же била дрожь, и я успокоился лишь тогда, когда стали разносить корзины с холодными тефтелями и сосисками, с панированными отбивными, корзины, откуда каждый мог брать себе сколько пожелает. Пиво и пшеничную водку каждый должен был наливать себе сам у буфетной стойки, которую я установил в защищенном от ветра месте; столько бутылок, надо думать, редко когда выстраивалось вместе. Наверняка от всего этого нам что-нибудь да осталось бы, не будь здесь холленхузенцев; явившись сюда лишь из завистливого любопытства, они всякий раз, как мимо проносили корзину, уж непременно протягивали руку и, что не хотели съесть сразу, заворачивали себе на потом; и пока они набивали себе животы и опорожняли стаканы тем, что вовсе не для них было припасено, они вволю чесали языки о крепости, презрительно называя ее казармой или замком беженцев, а одна старая камбала с выпученными глазами, сожравшая по меньшей мере уже шесть тефтелей, придумала название «Вилла фу-ты ну-ты». Охотнее всего я обратил бы их всех в телеграфные столбы или придорожные камни.
