Как по-разному вели себя жители Холленхузена, когда мы доставляли им почту; одни смотрели недоверчиво, робели, едва соглашались взять письмо, другие тотчас бежали в дом, чтобы сразу же прочесть письмо; Паулсен же только указывал нам — все положить на подоконник, к стопе нераспечатанных писем, а в бараках было два человека, которые ежедневно выходили нам навстречу, совсем больные от ожидания, — госпожа Шмунд и хромой капитан. Никогда ничего для них у нас не было, хотя именно им позарез было нужно письмо, они ни о чем другом не мечтали.
Однажды у Эвальдсена поднялась температура, и он, лежа в постели, поручил мне одному доставить почту, я загрузил его велосипед как каждый день — пакетики на руль, почтовую сумку на багажник, после чего еще раз зашел к Эвальдсену и выслушал его наставления и предостережения. Денежные переводы он мне не доверил, но свой велосипед дал, и я один отправился по знакомым дорогам; с каким волнением, с какой осторожностью я вел его, какое меня переполняло честолюбие, кое-кто из встречных здоровался со мной как с новым почтальоном, в одном доме меня угостили стаканом сока, в другом — толстым ломтем свежеиспеченного хлеба, мне предрекали, что вскоре я получу форменную фуражку; день был ясный, прилетели уже первые скворцы. Угроза нависла надо мной только у бараков, где Хайнер Валенди и двое, не то трое из его шайки меня заметили и кинулись следом, они горланили, насмехались надо мной, ногами пинали велосипед и пытались утащить почтовую сумку, что им в конце концов удалось бы, если бы наш старый сосед Кукайтис их не разогнал. А что на обратном пути у меня еще оставались почтовые отправления, меня не заботило — я просто решил, что поступлю как Якоб Эвальдсен, который всю оставшуюся почту сваливал в корзину с почтой следующего дня и бормотал при этом: «Еще успеете все узнать».
Лихорадка у Якоба Эвальдсена затянулась, я один разносил почту, теперь уже без наставлений и предостережений, испытывая тихую радость; кое-кто из тех, кому я приносил почту, улыбались мне, ободряли, были добры ко мне — грустно становилось мне, только когда я видел, что подходят госпожа Шмунд и хромой капитан: для них у меня никогда ничего не было, хотя я в глубине сердца изо всех сил старался им помочь. Чтобы им до меня не добираться, я уже издали подавал им знак, чертил в воздухе медленное «нет», это же проделал я в то утро, когда на меня обрушилось чудовищное несчастье, на мосту, на выложенном камнями мосту через Холле, там, где овощные поля доходят до самой воды.
Мой знак: нету, к сожалению, нету — заставил их, как всегда, повернуть, и они, огорченные, пошли назад к баракам, а я поставил ногу на педаль и покатил по легкому спуску, разгоняясь для переезда по мосту, который я, с тех пор как ходил один, всегда пробегал. Велосипед, когда я пересекал бугристый мост, подпрыгивал, трясся, пакетики на руле болтались туда-сюда, бились друг о друга, и я не слышал, я не видел, что́ надвигалось на меня от Ольховой усадьбы, самой большой усадьбы в Холленхузене, на которой властвовала сестра Лаурицена.
Оглобля; лошадь на бешеном скаку тащила за собой оглоблю, которую бешено с грохотом швыряло из стороны в сторону, и удары ее железной обивки о камни выбивали снопы искр, я увидел копыта, жуткую белизну глаз, грива развевалась, пена летела во все стороны, воздух сотрясало дикое фырканье. Понесшая лошадь мчалась прямо на меня и, завидев меня на мосту, не свернула, не замедлила темп, она, конечно же, метила в меня, хотела сбить с ног, измолотить крутящейся оглоблей; тут-то мне и пришлось прыгнуть, мне ничего другого не оставалось, как подтолкнуть велосипед к перилам моста, а самому прыгнуть за спасительную гранитную тумбу и пригнуться. Зажмурившись, я пропустил мимо себя грозу. Вокруг все грохотало и трещало, оглобля, колотясь, задела велосипед, изо всей мочи бахнула по граниту.
Темная речушка, повсюду плавают письма, белые, коричневые письма и бандероли, и наша почтовая сумка, медленно уходящая под воду, — все это я охватил единым взглядом, увидел и склон речки, усеянный письмами, точно крапинками, и сорванный багажник, заднее колесо тоже получило удар, погнулось в «восьмерку», даже трубчатые перила моста прогнулись, только меня оглобля не задела, меня — не задела. Лошадь не остановилась, она галопом помчалась дальше и исчезла за Тополиной аллеей. Я спрыгнул со склона и прежде всего спас почтовую сумку, потом заторопился вниз по течению за письмами, которые отнесло дальше всего, мне нужна была палка, палка с небольшой развилиной, чтобы выуживать уплывающие письма, но ничего подходящего не попадалось, многие конверты уже пропитались водой и погружались в воду, и мне пришлось прыгнуть в Холле и выискивать и собирать все, что ко мне пригоняла речушка. Вода доходила мне до бедер, но я не чувствовал ни напора воды, ни холода, а шлепал в сторону моста, все вокруг хватая и погружаясь в воду до локтей, но в спешке мне не удавалось вынести на сухое место каждое письмо, я просто сложил все мокрые конверты, один на другой, точно мокрые носовые платки, и, как носовые платки, медленно отжал их на берегу, не выкручивал, а просто отжал, при этом, к моему ужасу, многие надписи поблекли, стерлись, я обтер почтовую сумку своим пуловером. Уложил в нее мокрые письма. Я стал садиться на велосипед, вернее, собрался как раз сесть на него, когда голубой зимородок ринулся в Холле у мостового быка, он нырнул в речушку у травяного островка, и Холле не выдала, устремился он по течению вверх или вниз.
Заднее колесо петляло и терлось о грязевой щиток, я не мог ехать дальше, не мог доставить мокрую почту; и потому повернул, повесил сумку на плечо, мысленно занятый уже тем, как разложу письма для просушки в саду за почтой, а потом отглажу тяжелым утюгом госпожи Эвальдсен. Мимо меня пробежал какой-то человек, наверняка из Ольховой усадьбы, он пытался поймать ту лошадь, и две девушки, что обогнали меня на новеньких велосипедах, тоже были, видно, из Ольховой усадьбы, две рослые девушки, поднявшие меня на смех, они внезапно повернули и воротились, только чтобы глянуть на меня спереди, стали описывать вокруг меня круги, и я услышал, как одна девушка сказала:
— Ну и видик у него, и это называется почтальон.
Тут я отвернулся, выждал, пока они не отъехали подальше от меня, и по ухабистой пешеходной тропе возвратился на почту, где тотчас разложил для просушки письма, которые спеклись в слоистый пирог, и мои носки тоже.
Никто меня не видел, ведь Якоб Эвальдсен все еще лежал с температурой, а его жена ушла к Тордсенам, где стряпала для предстоящей свадьбы. Босиком скользил я по траве, переворачивал письма, помахивал ими, встряхивал, и под солнцем, не затянутым облаками, все очень быстро сохло, я даже удивился, как быстро все сохло. Солнце палило так сильно, что бумага коробилась, свертывалась в трубки, завивалась, кое-какие конверты покрылись пузырями, переворачивая письма, я обратил внимание на то, что клей больше не держал и многие конверты раскрылись.
Сумка так быстро не сохла, хотя я положил ее, вывернув и подперев так, что солнце проникало внутрь до самого дна. Когда из какого-то открытого конверта выглянула купюра, я чуть испугался, попробовал тотчас же снова заклеить конверт слюной, но от моей слюны клей не держался и покоробившийся конверт вскоре открылся — Холле и солнце постарались, клей потерял клейкость; поэтому я, высушив все конверты, собрал почту и отнес в нашу рабочую комнату, чтобы там все заклеить клеем. Я хотел, до того, как прогладить письма, аккуратно их заклеить.
Выложив всю кладь на бывший прилавок, служивший нам рабочим столом, я рассортировал письма, проверил и стал клеить, от клея пахло так сладко, что я охотно им полакомился бы, этим медвяного цвета клеем, который нитями тянулся за моей рукой, и наносить его было все легче, чем дольше я клеил. Один раз у входа появился клиент, он стучал и звал, хотя вывешенная картонная табличка сообщала, что у нас временно закрыто, он просто не уходил, и когда я в конце концов открыл, он всего-навсего вручил мне письмо с наклеенной маркой, которое вполне мог сам бросить в ящик рядом с дверью. Время от времени я замирал и прислушивался, так как в доме почты на каждый звук откликалось эхо: раздастся где-то вздох — и тотчас ему отвечает более слабый вздох, за четким ударом следует нечеткий ответ, а зазвучит чей-то голос, так эхо повторит его далеким и затухающим. Я как раз прислушался к какому-то эху, когда ручка двери повернулась, появились босые ноги, край ночной рубахи, и передо мной вырос Якоб Эвальдсен, поначалу он опешил, ведь он считал, что я развожу почту, но тут же насторожился, стал смотреть на меня с все возрастающим подозрением, а потом подошел ближе, не произнеся ни слова, и, оказавшись рядом, вырвал у меня из рук очередное письмо, вскрытое речушкой Холле и солнцем, ощупал конверт и вытащил тотчас купюру, которую сунул мне под нос и шлепнул на стол. И прежде, чем я успел хоть что-то сказать, сказал он:
