Я смотрю на него, в его безжизненные сине-зеленые глаза.

– Ленн, пожалуйста, не забирай их. – Я нервно сплетаю пальцы. – Ленн, пожалуйста!

Он шагает к плите, открывает дверцу, кладет внутрь горсть ивовых веток, закрывает ее и поворачивается ко мне.

– Ты решила смотаться отсюда, так что выбирай, что пойдет в печь. Сама не выберешь, я помогу!

Он идет к раковине, и я замечаю стеклянную банку наверху шкафчика.

– Можно, пожалуйста, сначала таблетку?

– Выбери вещь и затем получишь свою таблетку!

Моя ID-карточка. Фото родителей. Бесценные письма сестры. Книжка. Моя, мое, мои, моя – все мое! Не его – мое!

Я уже знаю, что выберу. Я проигрывала этот момент в воображении. Каждую ночь я планировала, строила схемы. Надеялась на лучшее и готовилась к худшему. К этому.

– Ты даже трети пути не осилила, – фыркает он. – Что у тебя только в голове творилось, тупая дрянь!

Я сосредотачиваюсь на мамином лице. Намертво врезаю его в память болью в лодыжке, всей моей жгучей болью и сухими слезами. Я отмечаю каждую подробность. Ее несимметричные брови. Теплоту взгляда. Я смотрю на отца и впитываю каждую родинку и морщинку на его лице, каждый волосок на голове.

Я протягиваю фотографию Ленну и собираю все письма, книгу и ID-карточку, затем глубоко прячу их в сумочку его матери.

Это эгоистичный поступок, но мне кажется, родители все бы поняли. Мне нужна книга, чтобы не слететь с катушек; нужна моя карточка, чтобы не забыть, кто я такая; мне нужны письма, чтобы просыпаться каждое утро и засыпать каждую ночь. Родители бы меня простили.

Ленн берет фотографию в руки, держа ее за уголки, лишь бы не прикоснуться к изображению. Он кладет ее в свой замаранный маслом комбинезон, затем тянется к стеклянной банке наверху шкафчика и снимает ее. Банка похожа на что-то, что вы могли бы найти в магазине сладостей: высокая, стеклянная, с закручивающейся металлической крышкой. В ней лежат таблетки размером с ластик. Ленн не говорит мне, что это за таблетки, но я и так знаю. Он фермер. Он может заказать их, и никто ухом не поведет. Ленн достает таблетку, и на его загрубевших, словно у тяжелоатлета или скалолаза, пальцах белым порошком проступают рисунки отпечатков. Он ломает таблетку пополам. Вторую половину кладет обратно в банку и крепко завинчивает крышку. Так крепко, что я ни за что в жизни не смогла бы ее открыть. Потом возвращает банку на место. Да, я уже подмешивала ему таблетки. По крайней мере, пыталась. Ну а что вы думаете, я бы не попыталась? Половинки почти двух таблеток растворились в горячей подливке. Однако, когда дело касается еды, он очень привередлив. Ленн почувствовал, что вкус какой-то не такой, но к тому моменту он уже почти расправился с ужином. Я смотрела на него, молясь всем богам и призывая их. Его потянуло в сон, но он все равно, словно разъяренная оса в дреме поздним летом, направился в мою сторону. Вот так я потеряла свою одежду и серебряное кольцо, которое подарила мне бабушка в день, когда я ушла из дома. Он распробовал транквилизаторы для лошадей в своем курином пироге. Теперь Ленн стал более осторожным.

– На тебе.

Он наливает мне стакан воды из-под крана и протягивает вместе с половиной таблетки. Я глотаю ее и запиваю водой.

– Леонард, пожалуйста, можно мне вторую половинку?

– Тебе поплохеет, точно тебе говорю!

Таблетка схватывается медленно. Я мысленно направляю ее блаженный туман вниз, к лодыжке, усилием воли подгоняя действующие вещества по паутине сосудов и тропкам нервов, чтобы они скорее усмирили боль.

– Насчет второй половинки посмотрим. Может, дам после ужина.

Вот она, надежда. Вдруг меня вырубит, унесет течением в глубокий сон без сновидений. Ленн будет, как всегда, следить за мной, наблюдать, впиваясь своими глазами, пялясь на меня, как на свою собственность, но к этому моменту я уже буду на дне морском, вдали от этого мрачного болота, в длительном отпуске из ада.

– Давай-ка займись колбасками, пока я сморю записи. И штоб как у мамы сделала: поджарь как следует, штоб никаких бледных пятен не было!

Я пытаюсь встать с дивана, но лодыжка все еще сильно болит, даже лошадиные таблетки не помогли. Ковыляю к холодильнику, пока он сидит за старым компьютером, аккуратно вводя свой пароль; его широкая спина закрывает экран от моего взгляда. Затем загорается экран. Вся еда в холодильнике его. Конечно, и мне немного достанется, но я ничего не покупала, не выращивала и не выбирала. Я выкладываю свиные колбаски на чугунную сковородку и ставлю ее на плиту. Ленн просматривает записи, записи с семи камер, которые он установил в доме, в его доме, чтобы наблюдать за мной каждую секунду. Колбаски брызжут соком на сковородке. Я смотрю, как жир вытекает и кипит внутри оболочки, как двигаются пузырьки, и затем одна колбаска лопается и начинает шкворчать.

– Ну и денек у тебя выдался, а? – хмыкает он, показывая на экран, где видно, как я пару часов назад собирала свои вещи, мои четыре сокровища, из которых осталось только три, и выходила через парадную дверь.

– Ну и отпуск ты себе устроила, да? – Он наблюдает за картошкой в раковине. – Чтоб никаких комочков в этот раз, слышишь, Джейн! Мама никогда не делала пюре с комочками, я не люблю комочки!

Я ставлю перед ним тарелку и кладу вилку рядом со стаканом лаймового лимонада. Он требует, чтобы напиток был, цитирую: «цвета утренней мочи». Что он заказывает, то и получает.

– Неплохо выглядит, – произносит он, сверля глазами тарелку. – Но мы еще посмотрим.

Свою еду я ставлю напротив него и смотрю в тарелку на коричневые и бежевые куски. Я не могу сильно нагружать лодыжку, поэтому аккуратно кладу ногу на ногу, чтобы больное место висело в воздухе, как в каком-то зловещем средневековом эксперименте.

– Ничего так, – чавкает он с открытым ртом, откуда на меня смотрит пережеванная еда. – Сойдет!

Половинка таблетки подействовала: из тела исчезли все ощущения, голова стала легкой и внимание размылось. Я немею.

Ленн режет свою сосиску вилкой, отчего та разваливается; грубая текстура застревает между зубцов вилки, и он собирает пюре (без комочков, как заказывали) и пихает себе в рот. Камера висит в углу, а ключи заперты в коробке.

– Хлеба! – требует он, не глядя на меня.

Я аккуратно придерживаю больную лодыжку и хромаю к хлебнице, держа почти весь вес тела на здоровой ноге. Кладу два кусочка на хлебную доску.

– Не надо марать тарелки!

Ковыляю обратно к столу и предлагаю ему хлеб. Он берет кусочек, складывает его пополам и подбирает им оставшееся пюре, затем жует и глотает. После заливает в себя лаймовый лимонад.

– Кода мы с матерью ездили в Скегнесс[1] – я тода совсем мальцом был, – она, бывало, готовила нам такие колбаски, и мне нравилось, понимаешь? У тебя начинает лучше получаться, не так, как у матери, но лучше. Подрумянь их посильнее в следующий раз, что ли.

Я киваю и выбрасываю недоеденное с тарелок.

– Ты течь уже закончила или еще денек будет, как думаешь?

Застываю у раковины с тарелками в руке. Я хочу разбить их и осколками порезать ему шею. Я мечтала об этом во сне и наяву. Мечтала о том, как кровь из его яремной вены зальет обернутый в пластик диван. Как жизнь покинет его гигантскую тушу. Как на меня опустится облегчение.

– Наверное, еще день. – Я вру, и он может проверить. Он раньше так делал.

Ну давай. Вперед. Проверяй.

– Понял, вана тогда не нужна. Помой посуду и идем спать.

Я чищу тарелки, – между передними зубами у меня застрял кусок колбасной шкурки, – затем складываю их на старую чугунную сковородку, сковородку его матери, и мою их водой. Он не хочет покупать мне перчатки для посуды, потому что его мать никогда не пользовалась ими, и поэтому мои руки так ужасно выглядят сейчас.

– Я пошел хряков кормить. У нас есть что им дать?

Чертовы свиньи живут лучше меня. Я смотрю на улицу из кухонного окна, того, маленького, прямо над раковиной, и вижу свинарник вдалеке. Стены из шлакоблока и шиферная крыша. Свинарник стоит настолько далеко, что я могу закрыть его кончиком большого пальца.