– Ну и славно, – говорит он. – Посмотрим его, пока птица жарится.

Я продолжаю заниматься готовкой. Я не почувствовала и не чувствую никакой боли от пореза на пальце. Вот какие хорошие мне дают таблетки. Я не подставила палец под холодную воду, не подержала его над головой, как учил отец, и не завернула в бумажное полотенце. Просто позволила крови вытечь в его рождественскую еду.

– Пошли давай! – прикрикивает он, похлопывая по подлокотнику.

Я ставлю кастрюлю с овощами на плиту, чтобы они варились несколько часов, как он любит, как его мать готовила овощи, и сажусь на полу у его кресла.

Ленн гладит меня по волосам.

Я даю крови из пальца стечь в половицы.

Бьюсь об заклад, мне же и придется потом это отмывать, но сейчас мне плевать. Я ковыряю порез, чтобы кровь не свернулась.

Я сосредотачиваю внимание на пространстве между телевизором и камерой, наблюдающей за нами, и думаю о том, что сейчас происходит дома. О еде. О благодатном тепле земли и воздуха. О насыщенных красках. О ярчайших цветущих цветах, которые только можно себе представить, ярче, чем масличный рапс, который Ленн планирует вырастить следующей весной. Может быть, мои братья и сестры отправились в Сайгон, чтобы сходить в торговый центр, купить друг другу небольшие подарочки, поесть bánh bèo[8]. Они будут смеяться, болтать, похлопывать друг друга по рукам и просить передать огурец. Они будут делиться друг с другом едой. Они будут улыбаться.

Я пытаюсь встать и почти что падаю на пол.

– Джейн, ты в порядке?

– В порядке, – отвечаю я, поднимая правую ногу за колено и хватаясь за спинку кресла, чтобы помочь себе встать и пойти в туалет. Мне больно писать. Все из-за таблеток, из-за них мне часто приходится бегать в туалет, и из-за них мне так чудовищно больно писать. От этой постоянной борьбы мое тело гниет изнутри. Зависимость. Таблетки для животных, которые отравляют мой человеческий организм. Я скажу ему сегодня. Иначе никак.

Мы едим за сосновым столом. Рядом с тарелкой его матери он положил два рождественских крекера из «Спара». Спустя неделю после Рождества он покупает коробку этих крекеров, и ее хватает на шесть лет. Из года в год Ленн следует одной и той же традиции. Никакой елки, никаких украшений, никаких подарков, или песен, или открыток. Но обязательно два крекера на тарелке его матери.

– Недурно так, – говорит Ленн, накалывая на свою вилку грудку индейки и запеченную картошку. – Может, на следующий год ее больше в духовке подержишь, а?

В следующем году… Я останусь здесь еще на год? Как так можно? Я киваю в ответ.

Я ем эту безвкусную птицу, такую же безвкусную, как воскресная жареная курица, которую я готовлю ему каждые выходные. Между этими сухими птицами нет буквально ни грамма разницы. С этой же тушкой я могла бы приготовить ему насыщенный, ароматный бульон фо, с лапшой, перцем, мятой, кориандром, чили и зеленым луком. Но он не разрешает. В первые дни я умоляла его позволить мне приготовить это хотя бы для себя, просто на обед. Ингредиенты стоят копейки. Но он говорил мне: «Джейн, тебе надо есть по-английски, ты теперь в Англии живешь».

Он тычет мне в лицо красной хлопушкой. Я берусь за свой конец.

Он тянет за свой конец, не прекращая смотреть мне в глаза. Смотрит своими глазами дохлой рыбы. Ленн аккуратно тянет, не сводя с меня взгляда, хлопушка с грохотом раскрывается, и он достает свою шляпу, шутку, написанную на клочке бумаги, и игрушку.

– Отверточки, – говорит он, а затем надевает шляпу. Шляпа синяя. Затем он читает шутку, смеется про себя, но вслух не читает.

Я протягиваю ему свою хлопушку, и мы вновь повторяем весь процесс. Победа за мной. В качестве игрушки мне достался брелок. Мне попалась та же шутка, что и пять лет назад. Я надеваю шляпу ядовито-зеленого цвета. Ленн забирает у меня брелок.

– Дай сюда, мож пригодится, еще как пригодится.

Мы сидим в комнате, а у плиты открыта дверца. У него на колене лежит маленькая картонная коробка шоколадок Quality Street. Он их любит. Ну, кроме апельсиновых и клубничных. Эти он бросает на пол у моей изуродованной лодыжки.

– Ничего по телику нету, совсем, – ворчит он. – Не то что раньше, когда «Моркамб и Уайз»[9] шли. Мать до слез с них хохотала.

Ленн каждое Рождество заводит эту песню.

– Мусор один по телику, – говорит он. – За что только плачу.

Он выключает телевизор и кидает еще одну клубничную конфетку к моей сандалии. Его сандалии.

– Иди как следует помойся! – говорит он.

Волоски на руках встают дыбом, а по голеням ползет холод от окон, стен и неровного пола ванной. Я отхожу от кресла, собираю фантики, которые разложила на капельках крови с кончика пальца, встаю, неустойчиво ступая, и бросаю их в огонь печи. Огонь трещит и прыгает, поглощая красные и оранжевые обертки. Я наблюдаю, как они превращаются в ничто. Превращаются в жар и дым. От бликов больно глазам, и я отхожу к сосновому столу.

– Ленн, мне надо тебе кое-что сказать.

– Сказать кое-что хочешь?

– Мне кажется…

– Ничего мне не говори, если я тебя не попрошу! Ну-ка иди и набери вану!

– Ленн.

Он смотрит на меня, на его языке видна ириска.

– Я беременна.

– Ты что?!

Мы смотрим друг на друга. Он достает ириску изо рта, и я опираюсь на стол.

– Как эта так?

Я пожимаю плечами.

– Я внутрь ничего не делал! Ничего!

– Я знаю.

– Я на полотенце все делал!

– Я знаю.

– Ты это нарочно, что ли?

– Что?

Он встает и бросается вон из комнаты, хватая по пути свою куртку. Ленн немного спотыкается перед тем, как надеть ботинки. Шкаф с телевизором не заперт, на моей памяти это первый раз, когда Ленн забывает его закрыть. Я наблюдаю за ним из окна, пока он идет к квадроциклу, его синяя кепка все еще на голове. Он едет кормить своих свиней.

Я знаю, что должна думать о малыше, но на самом деле он слишком мал, чтобы о нем думать. Идиотизм какой-то. Я даже не могу его почувствовать. Грудь болит, она стала больше, кожа изменилась, но я не могу думать об этой штуке как о ребенке. К тому же это его ребенок. В какого монстра вырастет этот малыш? В какого демона? Я не могу отвечать за продолжение этого рода. Это было бы преступлением. Последние недели, с тех пор как у меня пропали месячные, с тех пор как я поняла, что должно произойти, я беспокоилась, что этот ребенок вырастет. Будет выглядеть как он. Будет вести себя как он.

Но сейчас мне надо думать о себе. Следующие девять месяцев я буду спать с ним в большой спальне, в его постели. Больше никакого шестидневного перерыва раз в месяц в маленькой комнате. И в ванную больше от него не сбежать. Девять месяцев я буду жить рядом с ним, не отходя ни на шаг.

Я думала, чтобы убить это существо, но я понятия не имею, как это сделать. Может, если б я не приняла одну из этих таблеток, если б выкашляла их несколько раз. Можно ли попробовать словить передоз от таблеток для животных? Ребенка бы это точно убило. Или это бы покалечило нас обоих.

Я молюсь, чтобы этого ребенка не было. Если я не захочу его, если скажу себе, что это всего лишь он, его уменьшенная копия, мерзкая копия, то мое тело сможет исторгнуть его. Возможно. У меня нет связи с этим ребенком, нет привязанности, нет любви. Я хочу, чтобы его не было.

И что теперь?

Как мне быть с этим при моей-то лодыжке?

Я сажусь на обтянутый полиэтиленом диван, лезу в коробку с шоколадками и беру зеленый треугольничек, пралине, его любимые, разворачиваю и даю конфете растаять на языке.

Я пропустила День святого Валентина.

За прошедшие годы я, бывало, поглядывала на перекидной календарь с тракторами на стене, рядом с окном у раковины. Тот самый календарь, который я вешаю каждый январь на одну и ту же медную кнопку. Убери я сейчас этот календарь, то увижу семь дырок. Они похожи на дырки от пуль в каком-то крошечном тире, скучковавшиеся друг с другом. Кучка, означающая срок моего пребывания здесь. Каждый год, когда я вешала его фермерские календари на стену. Но сейчас я по-другому слежу за временем. Теперь это уже никак не связано с ним. Мой дневник, мой календарь и мои часы – все это внутри меня, внутри моего тела.