Березовые веники заготавливают в сухие солнечные дни с Троицы по Илью. Когда лист уже окреп, но еще не затяжелел. Все остальные заготавливают. Но Барбара – только сумерками ночи перед Ивана Купала. В ночь сырого низкого тумана. На продажу, как все считают.

Барбара не носит креста – нет никаких смыслов для обоих. До ведовства Шарика она натворила с вениками всевозможные обряды от своей черной прабабки. Сила в их доме приходит старшим или младшим детям по женской линии. У родителей Барбара получилась вообще одна.

На веники все уже положено: неминуемый возврат разрывного похмелья, несмывание грязи телесной и душевной, сглаз соседей, учуявших запах бесценной мраморной говядины на гриле, вызов обратно угарного газа из печи, невыводимые прыщи в промежности, остальное другое.

И вот – Шарик своих наговоров поверх.

Шарик тоже выходец из сумерек. Прибившийся к Барбаре из ниоткуда, будучи черно-белым облезлым кобелем, он, было дело, предложил белой течной соседской болонке родить от него рыжих ирландских сеттеров. На спор. И ведь сука – родила! Все рыжие, как один!

Такой же рыжей получилась крайняя внучка Барбары. Ни в кого. Вообще ни в кого – не было огненных здесь отродясь. В ночь рождения внучки пожар случился на центральной усадьбе в ангарах машинно-тракторной станции. В окнах окрестных домов до утра играли языки неутомимого сытого пламени, а девочку прозвали Огневка.

Пока чары не рассеялись, Барбара Семеновна быстро засуетила с тачкой к трассе. Там сейчас, в пятницу, покатят цугом Лексусы и Крузаки – ее постоянные клиенты. Сытые, мордатые семьи едут лежать в шезлонгах, усталые от недельной сидячей городской работы по перепродаже друг другу на восьмом кругу одного и того же виртуального вагона гречки.

– Семеновна, все молодеете? Хорошая вы наша, давняя! Десять штук, дайте. С ваших веников листья вообще не облетают.

– Я молодею, чего и вам желаю, – ответила, скрестив пальцы на левой за спиной, – А души моей в этих вениках – больше, чем листьев. Шарик захохотал в кустах, а Барбара тихими синими губами в кулачок пошептала вслед Лексусу закрепляющую добавку бессловесности. На левой руке Барбары четыре пальца, и все равно их больше, чем тех, кто дорог ей из живущих ныне на земле.

– Варвара Семеновна, здравствуйте! Рад видеть в здравии! Три пары отвесьте.

– Тебе, Вадим – лучшие. Что ж один, без жены сегодня? Разводитесь!? Парились? Прямо в бане и разладились? Ничего, вот тебе новые веники – секретаршу попарь ту, что на заднем, вон, за темными твоими стеклами тайно пробирается. Откуда знаю, что там именно секретарша? А я и не знаю вовсе. Ехай, милый. Попарь ея, попарь хорошенько от бабушки.

Огневке скучно. На улице лето, но ей посреди него делать нечего. Никто и никогда за всю ее маленькую жизнь не играл с ней. Ни во что. И нет у нее друзей и подруг – не нажила.

– Бабуля, когда ты научишь меня? Хотя бы легкому чему-то, пусть бы и писяки заговаривать.

– Двоедушником может стать лишь старшая или младшая женщина в роду, – Барбара длинным серо-желтым ногтем оттягивает рамку капкана на мышь. Ночную по́дпольную ритуальную мышь.

– Так, бабуля, я же и есть у нас самая младшая!

– У твоей мамы еще могут быть дети, – ответила неуверенно, задумавшись тут на миг о своей дочери – матери девочки. Дочери, что сейчас лопатой по лотку гонит жидкий коровяк из фермы в огромную лужу на заднем дворе. Барбара с трудом может измыслить, откуда у той Огневка-то появилась. Не говоря уже о детях еще.

– Постой, девочка, на улице. Надень дождевик и сапоги – ливень будет.

Девочка выкатилась за калитку на пыльную улицу, где пацаны гоняют старый дырявый мяч. Жара, солнце на все стороны и за горизонт. Мальчишки в шортах, бегающие без маек, оторопев остановились, увидя это рыжее чучело в плаще.

– Ты, Огневка, больная что ли? Ты – больная, ты – больная, – смеются, прыгая вкруг нее, толкают руками от одного к другому, дразнясь.

– Сейчас будет ливень! Можете хоть смеяться, хоть плакать.

И тогда подул ветер, от которого нет спасения, и пошел дождь. Половина мальчишек, что оказались по ее правую руку, еще громче стали смеяться, а те, что по левую – горько и надежно заплакали.

При ходьбе в кармане постукивают подруга о подругу две граненые стопки – как плоские камешки в прибое. Тук-тук. Тук-тук, не громко – в кармане чистым хрусталем не зазвенишь. В правом побулькивает на каждом шагу бутылка «Сибирской». Почтовая тройка на этикетке мчится, вздымая в жидкости внутри стекла круговороты пузырьков мелких и совсем малюсеньких – вьюжит. Это значит, что сегодня баня, а тропинка среди некошеной травы, спускается к озеру и субботе. Баня здесь не бывает не в субботу. Хоть умирай в среду от грязи и болезней, но баня будет в субботу. И бутылка не бывает по вторникам – летом работа от зари до зари. Совхоз, что тут! Подмышкой сменное и полотенце, районная тощая газета «Трудовая слава». Газету Николай Иваныч сейчас наколет на гвозди, вбитые в стену, иначе все сменное будет грязнее нынешнего недельного белья – баня по-черному.

Хорошо, что Николай Иваныч не тракторист, в пять утра вставать не надо, а просто слесарь-сварщик. В основном – сварщик, да так по железу вообще: что приклепать, куда подпаять, где по жести киянкой погреметь. Правда, Героя труда в совхозном гараже не получить, не то что за рулем «Беларуськи». На просторах сотен гектаров полей – зарплата хорошая, а в ржавых ангарах – премии поменьше, хотя работа всегда найдется. Где-то здесь несправедливость. Но сегодня суббота – чистый день. Никто и ничто не может отменить банную субботу слесаря, а трактористы летом тарахтят семь дней в неделю почти круглосуточно.

Баня выстоялась, закончив пускать нерешительные дымы из всех щелей. Это у Ивановых, срублена по-белому, дым в небо загоняет как паровоз – здесь все иначе. Долгих пять часов неторопливый едкий дым ползет туда, куда ему удобнее: в дверь, под стреху, сквозь старую дранку по всей крыше, в углу вон прохудилось – там дырочку нашел, и лишь ленивые заблудившиеся остатки его – в квадратную, из досок сколоченную трубу. В моечной он сначала свисает от потолка до уровня пояса, отделенный жирной пограничной чертой от чистого воздуха, а потом, с прогревом каменки, поднимается выше и выше. Через трубу еле-еле виден квадратик неба.

Тропинка мимо бывшей совхозной бани. Сгорела в позапрошлом году в грозу. Мужская суббота как раз была. За полдень уже – народу моется много. Дядя Паша еще живой в то лето. В огромном предбаннике сидели, а тут как загремит, да как почернеет все разом. Послебанные сто граммов, правда, это не мешало принимать в чистом тепле и сухости, лучком зеленым прикусывая. Народ перед самым дождем наоборот еще сбегал к магазину. «Ливень, как домой попасть, пришлось сидеть в бане» – это для зудящих жен вечерняя отговорка заготовлена.

Да, и тут залетает Она! Шаровая молния! В дверь приоткрытую вошла, все затихли – мать твою так! Хорошо тем, кто в мойке был, да парился в неведении. Здесь же мужики очень расстроились и замерли – молния, она шевелящихся выбирает, так люди говорят. Не крупнее яблока, она сначала повисла у печки-голландки, издавая какое-то внутреннее гудение и иногда откидывая одиночные искры. Потом потянулась что-то искать по углам, виляя сзади коротким световым хвостом. Андрюха-конюх, сидящий у дверей, неожиданно и молча рванулся на выход. Молния его не заметила, а все решили, что и им тогда тоже можно спастись. Мужики тихонько, чтобы не будить лихо, договорились на счет три все вместе. Три! Дядя Паша, учитывая почтенный возраст, рванул на счет один, внеся панику. Но бежали хорошо. Шаровая, от вероломства такого долго рассуждать не стала, взорвалась, так и не найдя того, что вынюхивала. Баня загорелась моментально, ребята из моечной, напуганные взрывом, вылетали не хуже первых. Тушить пожар сразу же не задалось, хоть и народу было с десяток – неловко голыми воду в пригоршнях с озера носить. И в деревню не побежишь в таком виде, те, кто поближе живет, травой прикрывшись к домам потрусили. Остальные ждали. На горе у клуба кто-то, завидев дым, начал бить в пожарный кусок рельса, висящий на проволоке, народ созывать. Наверное, Андрюха, тот со штанами выскочил… Теперь вот только печка покосившаяся догнивает ржавчиной…