Отто – сосланец. В стране Германии он определенно не хотел ничего: начинать, а потом заканчивать учебу, быть полезным обществу, слушаться фрау маму, идти в прорыв со всеми передовыми идеями вместе с бундесманшафт всегда и служить в бундесвере вообще. Он не имел намерения носить казенную форму не то что положенные девять месяцев, но даже две минуты. Отто не желал единой командой строить светлое будущее. Маму он не слушался никогда, и в далеком лежачем детстве в знак протеста специально делал в подгузник в два раза чаще и не в установленные часы, как прочие верные сыны Германии. Он рос сыном самого себя, в родном городке Oberammergau бродил ближе к вечеру по Этталерштрассе в поисках туристов. Лучше русских, их много стало сейчас, они за что-нибудь всегда давали что-то.

– Мальчик! Мальчик, черт, как там тебя… Лена, как будет по-тутошнему мальчик? А вот – юнге! Юнга, как нам пройти туда, не то мы потерялись? Во-от, хороший юнга! Лена, нифига себе юнга – он нарытый уже не меньше моего. Лена, да, еще спроси его, где туалет. Не можешь – эх, Лена? Раз не можешь – пошли тогда вон за тот угол, не потеряться бы снова. Черт!

Отто даже знал немного на русском: ту эурос и спасибо. Тогда, зажав полученную монетку в руке, он брел ближней дорогой в лавку к жирному Мартину. Для туристов в ней, кроме бесчисленных кукушек, живущих в часах, народных баварских кожаных трахтенов и женских маломерок дирндлей, на стойке стояли разноцветные ликеры из Этталя. Мартин наливал желтенького для Отто втайне, когда в лавке никого не было – фрау маме ни слова!

Какое слово? Пробираясь в темноте домой, Отто, приставив лежащую тут же лестницу к «Домику Красной Шапочки», пририсовал ей – сказочно яркой на штукатурке – огромные усы из баллончика с черной эмалью. Его немного били. Здесь в Германии сильно бить не принято, необходимо вызывать полицию, а та приезжает мгновенно. Демократическое общество! Завоевания!

В суде за Красную Шапочку и все ранее содеянное по сумме, накопившейся с детства, Отто из вариантов выбрал исправление себя в России, где-то недалеко от Полярного круга. Были и другие предложения от господина Земельного судьи, но деревня на севере России – наиболее простое и романтическое: хорошим мальчиком ходить в сельскую школу, кормить домашнюю птицу и пасти мирный скот, а заново родившись, вернуться через год новым, полезным для германского общества, человеком.

Баба Галя иногда не храпит ночью. Тогда крыса не приходит, предполагая: что-то идет не так! Лишь в эти редкие сутки Отто высыпается. В эти, а поначалу, когда возвращался от Кольки Барика во хмелю. Тот, весь седой от прекрасно проведенной жизни, прописан через огород в бывшей школе. В Фатерлянде судья рассчитывал, что именно в этой школе будет учиться Отто, без Барика, конечное же. Никто ничего в Европе не знает о том, что школа закрылась уже пятьдесят пять лет назад, последние точные сведения о ней имеются лишь из справки очевидцев времен войны. Мол, есть такая школа в такой-то деревне. У нас там русские еще патефон отбили с пластинками. О проживании Кольки в ней ни слова. А тот есть, и длинными зимними ночами просыпается чуть не каждый час, подбрасывая в печку-буржуйку охапку коротко пиленного горбыля.

Отто приехал в деревню летом, когда здесь было еще людно, на еженедельной автолавке, сотворенной на базе трактора Т-150 с двумя ведущими мостами, блокировками межосевого дифференциала и с прицепным товарным фургоном. Хлеба в нем немного, крупы различные двух видов, курево, соль и мордатая продавщица Наташа – богиня местной торговли. Вот с такими руками, потому что сама еще и трактор ведет. К обеду тогда приехали – сквасилась дорога.

– Барик, а почему на это говорят «горбыль»? – к зиме Отто кое-как уже мог говорить на языке этой остывшей посреди лесов деревни, заговоришь тут – жить надо как-то. Он без сантиментов звал Кольку по прозвищу – старик сам так попросил.

– А вот это, мой маленький гитлеровский друг, называется «катанка» – это когда паленую водку где-нибудь в подвалах разливают из грязных канистр немытыми руками. Зато она в три раза дешевле самой недорогой «казенки»! Давай пей, не морщись, фашист, стакан освобождай, не задерживай, – Барику очень нравился этот нестриженный чернявый немчонок. Потому что в деревне кроме Кольки, его собаки по имени Кобель-сука, Галины Петровны, крысы под ее диваном и вот теперь этого Отто, зимой никто не живет. Остальные – дачники – съезжаются лишь как птицы прилетят или помидорная рассада на городских окнах станет выше газеты, которой ее отгораживают от палящего солнца. Что наступит раньше.

Колькина постель насчитывает два одеяла на ватине и еще столько же шерстяных, прожженных сигаретами. Грязные-негрязные – дело не в этом, а в тепле. Более двух часов за заход в приличные морозы спать не получается – полы школы давно провалились и лежат на холодной земле, а буржуйка моментально остывает. Натопишь до +10 – бегом под одеяла, а как снова –2 – раздуваешь печурку вновь. Круговорот Барика в ночной суровой действительности.

Ну и дрянь же эта Колькина «катанка»! Через пару месяцев стала колом в горле стоять – не хочется.

– В среднюю школу я уже ходил за реку. Больше десяти километров. Идешь – ночь еще почти, страшно. Следы не то собачьи, не то волчьи кругом, а старшие парни прячутся в крайней избе, у Мишки, ждут, когда я тропу через лес для них промну. Потом, хотят идут, а нет – так и по домам разбредутся. А мне дед мой всегда говорил: «Учись, Колька, человеком станешь!»

Спасибо, деда! Барик отсидел по тюрьмам не одну ходку. Все три раза за правду, «по хулиганке». В перерывах меж отсидками и затем – бойщиком на мясокомбинате работал. Душегубом. Он свинью взглядом тогда мог убить. Штук тридцать за смену. А теперь вот остепенился – сидит перед Отто, рассказывает свое доброе, которое мальчик понимает лишь наполовину. Из следов старого – огромный серебряный крест на пузе. Рыцарский крест Железного креста вместе со всеми своими дубовыми листьями меркнет перед его значимостью и величием!

– Спасибо тебе, деда! А «горбыль» – потому что горбатый, и заготавливаю я его постоянно, ибо горит он быстрее, чем его пилят.

Барик, опорожнив бутылку и похлопывая парня по плечу, выпроваживает его к бабке Гале. Там тоже печку топить на ночь нужно, а бабка старая. «Катанок» же у него было с осени припасено ровно по дням зимы на одного. Автолавки нет, сама водка по воздуху не летает. Закончилась. Выпили, но сожаления нет.

– Поклон мой Бабке! Знаешь, что такое поклон? Да? Откуда тебе. Это когда вот так делаешь, уважение выказываешь. Мы с Галюней еще под трофейный патефон танцевали. У вас, гадов, отбитый, – мальчик ни в чем не виноват, Колька все понимает, – ну, ступай, давай.

Старушка уже спит, вытопив печь и закрыв трубу. Не дождешься этих помощников-то. Мальчику кланяться ей не случилось, хотя он бы сделал. Сегодня Галина Петровна в порядке – храпит во всю. Крыса тоже, снова грызет ножку дивана. Отто не спит открытыми глазами в невидимый потолок и душой куда-то совсем далеко. До весны осталось совсем немного, законное время его исправления завершается. Домашнюю птицу он не пас в лугах – не держат здесь животину. Картошку, разве что, копал, а другое здесь не растет – мерзнет. Но в школу ходил каждый день. Теперь Отто очень хочет в школу. Не один и не вдвоем с Бариком – но, чтобы полный коридор учеников. Он раздобудет себе где-нибудь огромный серебряный крест на якорной цепи толщиной в полпальца. На перемене он расскажет всем, как правильно бить свинью – пикой под лопатку в сердце или финкой поперек горла. И проверит слушателей: как откроешь ей грудину, да черпнешь оттуда большой кружкой горячей, дымящейся крови – пить кто-нибудь готов?! То-то! Он все расскажет, и будет осознанно толкать огромную бундесмашину вперед по автобанам и вне их, чтобы она никогда не застряла. Как Натахин трактор-автолавка тогда поперек затерянной в глинах маленькой северной речки Петлянки. С мешком перловки и дешевыми папиросами в фургоне.