— Генерал ревнует к твоей славе. Ведь это твоими талантами остановлена эпидемия, взорван мост, освобожден Борис и сбит вертолет. Его послушать — так ты один из многих.

— Он прав, — прошептал в ответ Николай. — У него в подчинении тысячи людей. Если будет прославлять лишь Несвицкого, люди скажут — так пусть волхв и воюет сам, коль такой герой. Оля! Я устал быть героем. Хочу в Царицыно, в больницу, а вечером — к жене и детям. Мечтаю о скучной и монотонной жизни.

— Тебе не нравится в Сербии? — нахмурилась свояченица.

— Мне не нравится, когда в Сербии стреляют…

Варяжское правило «между первой и второй» работало и здесь. Слово захватил бан, прервав разговор Николая и Ольги. Он предложил выпить за врачей, продолжающих свой нелегкий труд в условиях, когда здание больницы лежит в руинах, а к обычным больным добавились раненые от авианалетов. Потом поднимали стаканы за учителей, продолжающих давать детям знания, хотя больше нет школы, разрушенной германской бомбой. За электриков, быстро восстановивших свет после бомбардировки подстанции, за связистов, обеспечивших телефонную связь несмотря на ухищрения немцев изолировать повстанцев, за других…

Касаткин-Ростовский поднял рюмку с ракией за Сербию. Очень вовремя.

Николай чувствовал, что спиртное под шикарную закуску проникает в него удивительно мягко, обволакивающе. Он еще не был пьян, только расслаблен. И счел момент самым подходящим.

— Миха! — он поманил мальчика. — Принеси мамину гитару брэ!

— Да я мигом, дядя Коля! — сообщил малыш и метнулся в дом.

Разговоры стихли, пока Несвицкий крутил колки. Это продолжалось дольше, чем требовалось для настройки гитары. Он выигрывал время, усиленно вспоминая слова, слышанные давно, в прошлой жизни, еще в той Югославии. Не хотелось их переврать. Наконец, пробежался пальцами по струнам:

Тамо далеко, далеко од мора,

Тамо е село мое, тамо е Србия.

Тамо е село мое, тамо е Србия.

Конечно, здесь полно талантливых и популярных музыкантов, а также поэтов и композиторов. Рок-группы собирают огромный стадион Белграда, яблоку негде упасть, правда, исполняют только хиты, одобренные администрацией гауляйтера. Любовь, секс, насилие, спорт, деньги… Никто не пел о Родине, запрещено.

А в той Югославии о ней пели. И в Первую мировую, и во Вторую, и когда американские бомбы сыпались на Белград, и через сотню с лишним лет после написания «Тамо далеко». Ее сочинил некто Джордже Маринкович, но она практически сразу стала народной. Автора не знали, а вот саму песню — практически все.

Николай не пел давно — не до того было. Но голос не подвел. Высокий чистый, чуть бархатистый, он западал в души и трогал сердца собравших здесь людей. Да еще такие музыка и слова…

Там далеко, далеко от моря,

Там мое село, там Сербия,

Там мое село, там Сербия.

Там далеко, где желтые лимоны цветут,

Там у сербской армии был единственный путь,

Там у сербской армии был единственный путь.

Там далеко, где цветет белая лилия,

Там свою жизнь отдали вместе отец и сын,

Там свою жизнь отдали вместе отец и сын.

Там, где тихо течет Морава,

Там я оставил икону и славу мою,

Там я оставил икону и славу мою…

Когда смолкла последняя струна, опустилась тишина. Нарушал ее только стрекот насекомых в кустах. Затем поднялся Младенович и несколько раз ударил в ладоши. Тотчас начали аплодировать все сидящие за столом. Впечатлились даже варяги, а сербы едва не рыдали от избытка чувств.

— Николай, где ты ее услышал? Или сам сочинил? — спросил генерал, когда слушатели немного успокоились.

— Услышал. Но не помню где. Если понравится, и начнут исполнять, считайте народной.

Затем спела Ольга. У нее был слабый голос, но абсолютный слух и довольно приятная манера исполнения. Наверно, задолго до переезда в Сербию пользовалась популярностью в студенческой компании с гитарой у костра. Получилось задушевно, но никакого сравнения с впечатлением, произведенным «Тамо далеко».

Встали покурить. Всего несколько из присутствующих не имели такой привычки, обычно в Сербии, не смущаясь, коптили прямо за столом, но Младенович, привыкший к московскому этикету, подал пример.

Он поманил к себе Несвицкого.

— Николай! Улыбайся и не меняй выражения лица, — сказал вполголоса. — Я в лоб спросил обоих — не откровенничали ли они при посторонних о вашем отъезде? Оба отрицали. Ольга сказала правду, а вот Милош солгал. Если испугался и попробует дать деру, его возьмут. Останется — тогда задержат утром по пути на работу.

— Конечно, господине генерал! — Николай растянул губы в улыбке. — Других србских песен не знаю, но попробую переложить варяжские.

Благоевич, приблизившийся было, услышал только безобидные слова о музыке и не решился встревать. Хорошо, что не смотрел Несвицкому в лицо, тому требовалось время, чтоб совладать с чувствами и не выплеснуть их на свояка. А то и просто заехать в морду.

Снова ели, пили и шутили. Николай лишь чуть касался губами ракии, чтоб стопроцентно себя контролировать. Подумал нехорошо о Младеновиче, зачем тот поторопился и испортил вечер? Но генерал тоже человек. И ему, наверное, очень нужно было поделиться страшной новостью. Выявление предателя среди тех, кого спасли от смертельной болезни, а теперь за них сражаются… Чудовищно!

Хотелось, чтоб Милош вразумительно объяснил свое замешательство и неискренность. Только, говоря по правде, шансов мало.

Гости же ни о чем не подозревали. Пили за хозяйку. Дамы, принесшие свои блюда, хвалили ее готовку. На удивление обошлось без подколок, обычных при извечной женской конкуренции: милочка, ты замечательно все приготовила, только пересолила, пережарила, а перца мало и есть это невозможно. Нет, благодарили без обидных добавлений и сами получали комплименты, что их стряпне позавидует кухня лучшего парижского ресторана… Если, конечно, пожелает ввести в меню столь объемные и жирные мясные порции, тихо усмехнулся про себя Николай.

Ольга была счастлива. Глядя на ее профиль с полуметра, Несвицкий чувствовал, как сжимается сердце. Едва оправилась от смерти младшего сынишки, а завтра узнает, что ее муж предатель… Вообще-то в Сербии нет смертной казни. Но сейчас, в военное время, ее применяют и немцы, и повстанцы. За предательство не выпишут штраф или «общественное порицание».

Когда расходились, Младенович поцеловал Ольге руку, Милошу — крепко пожал, и ни один мускул не дрогнул на суровом лице генерала. Несвицкий после отъезда гостей помылся и поднялся на мансарду. Усмехнулся, услышав, как на первом этаже Миха пытается петь «Тамо далеко», а Ольга увещевает сына ложиться спать.

Интересно, сколько бы браков уцелело, имей супруги (да хотя бы один!) возможность столь точно выявлять ложь? Наверно, самые стойкие продержались бы минут пять. Нет, пары распадались бы до алтаря, и человечество обрекалось на вымирание в течение поколения, потому что для следующего поколения надо, чтоб большинство детей росло в нормальных семьях.

С Милошем Благоевичем другой случай.

Утром завтракали как обычно, только несколько более сытно: много осталось доедочек. Милош казался задумчивым, но не более того. Несвицкий старался не смотреть ему в глаза и со стороны выглядел, наверное, излишне замкнутым.

— Что-то случилось? — спросила Ольга.

— Нет. Но может. Високи Планины стали заложником из-за близости штаба Младеновича в БиоМеде. После утраты двух вертолетов немцы наверняка придумают какую-то дрянь. Я сейчас отправлюсь в больницу — пополнить запасы плазмы, — он вздохнул. — Не исключено, скоро придется перебазироваться южнее. И мы, наконец, избавим вас от своего навязчивого присутствия.

— Да что ты, Коля! Если нужно — оставайтесь хоть до Нового года, — на настроении Ольги еще сказывался вчерашний успех хозяйки пиршества. — Кстати, где Милица? Она даже на вчерашний праздник не пришла.