– Зрите ли, сестры, змия о седми главах?

– Зрим, зрим!

– Толкуй нам, сестра Соломония, а мы слышим и зрим!

– Змия сего напояют из чаши праведники в светлых одеждах…

– А што сие знаменует?

– Зрите дале, сестры: на змие в багрянице, в златой короне, восседает жена пияна кровями праведников, и жена та – вавилонская блудница!

– Господи Сусе!

– Чти нам, сестра Соломония, что речено про блудницу в святой книге?

Старшая старица громко прочла:

– «И видех жену пиану кровьми святых и кровьми свидетелей Иисусовых… и дивихся, видев ее, дивом великим вси…» Сказую вам, сестры, блудница пьяна кровьми святых. Это никонианская церковь! Кто убивает праведников, учеников Аввакума и страстотерпца Павла Коломенского? Кто гонит в Даурию дикую нашего сподвижника отца Аввакума, коего призвали, штоб устрашить и покорить, а не покорился им, и ныне по цареву повелению закован в чепи и удален на Воробьевы горы?

– Горе нам, горе оле, оле, бедным!

Улька, войдя, скинула верхнюю одежду, развязала тесемки кожаных улядей, сбросила их под лавку и легла у коника, близ дверей.

– Где была и грешна ли, сестра?

– Грешна, сестры, много, много грешна я…

– Истязуй себя!

– Изгони беса!

– Нет, сестры, не спасет истязание… видела его и не могу не видеть!

– Забудь его, искусителя! Бес, он сам бес, али не ведаешь?

– Не ведаю, сестры! Если изгоню его из моих очей, тогда и света мне не надо зреть!

– Чти молитву, чти молитву!

Старицы, покинув налой и книгу, обступили Ульку. Она говорила, как в бреду:

– Сестры, мир без него – вечная ночь… в этой ночи только он, соблазнитель мой, светел, как ангел…

– Плюнь! Сатана, сатана!

– Нет его, и все для глаз моих тьма!

– Чти молитву.

– Пусть так – она спит и… бредит…

– Несите Аввакумову ряску, накроем, спасет…

Старицы принесли из прируба черное, накрыли Ульку с головой.

У ворот родного дома Сенька понял, почему Улька хотела переждать до утра: ворота были переделаны и не как у отца Лазаря – не запирались всю ночь, – новые ворота были заперты. Только на рассвете старик дворник их растворил. Ночью стучать в ворота и говорить с караулом решеточных Сеньке было опасно. Войдя во двор, он приказал старику:

– Пожду, а ты скажи хозяину: Семен-де, Лазаря Палыча сын, пришел.

Дворник спешно вернулся, провел Сеньку и отворил ему дверь в повалушу. Высокую поднял в свое время повалушу Лазарь Палыч и горницы возвел большие: «Хочу, чтоб в моих покоях было просторнее, чем в боярских!»

При свете зимнего утра и при свечах, горевших в шандалах на столе, в большом углу, Сенька, стоя в дверях, увидал человека, по воспоминаниям прежних лет мало похожего на брата Петруху. Среди повалуши стоял человек смелого вида, чванливый, так показалось ему, но с веселыми глазами, а платьем боярским напоминал жильца, только что приехавшего на государеву службу и еще не успевшего обноситься.

На молодце кафтан мясного цвета стрелецкого покроя, но отороченный по вороту и подолу бобром. Шапка – околыш куний – шлык большой малиновый, скошен ради ухарского вида на правый бок. По кафтану камкосиный[268] кушак с кистями из золотых тряпок[269], ворворки на кафтане и поперечные нашивки– тянутого серебра. Только по концам буйно вьющихся русых кудрей Сенька, признал свою породу. На шапке брата, повыше куньей оторочки, знак стремянного полка – крупная золоченая звезда-бляха. У брата борода не длинная, русая, окладистая.

– Эк тебя, молодшего сына Лазаря, в костях подняло! Широк и велик. – Петруха сказал это со смехом, не двигаясь с места. Сенька все еще стоял в дверях, пригнув вперед голову. – Чего гнешься? Припри дверь, да обнимемся! Родня ведь!

Не оглядываясь, Сенька нащупал скобу, запер дверь и шагнул к брату. Они крепко обнялись.

– Митревна! – крикнул Петруха. – Неси браги: гость у нас! У меня же день сей просторной.

Из прируба повалуши вышла опрятно одетая пожилая женщина, принесла на стол малый жбан и два оловянных ковша, потом торопливо пошла в прируб, вернулась к столу с точеным деревянным блюдом, на блюде – жареная рыба, хлеб и нож. Поклонилась, сказала негромко:

– Девка, коя ходит доить коров да прибирать хлевы, неладная, Петр Лазарыч: седни не пришла, должно, к матке проведать чего убежала…

– Ну и что?

– Да то… сама пойду к скоту! А ты уж гляди: чего надо, бери брашно в прирубе.

– Поди, Митревна, управлюсь…

Братья сели за стол. С особенной радостью сел Сенька на скамью, на которой он еще в детстве сидел. Непокрытый стол был ему милее дорогих раззолоченных… За этим дубовым столом он усаживался каждый вечер с отцом и матерью Секлетеей. За ним сидя, он однажды спросил пьяницу монаха Анкудима: «Уж не с руками ли тот дух святой? Мастер стихиру чел, где святой дух робят биет розгой…» – И вспомнилось Сеньке, как мать просила отца Лазаря побить его плетью за то. Брат, наливая брагу, вглядывался в Сеньку.

– Матер, матер! Вишь, ты в отца пошел… Чем же промышлял до сего времени? Одно время чул про тебя – был келейником Никона…

– От Никона сшел… стал гулящим.

– И то знаю! Чел твои приметы на столбе у Земского двора… в заводчиках медного был?

– Не довелось быть… сидел я…

Дальше Сенька говорить побоялся, замолчал.

– В тюрьме?

– На мельнице… в Коломенском… шум пережидал.

– Оговорили тебя на пытке иные – приметы твои оттуда же. Они выпили по доброму ковшу браги. Наливая по второму,

Петруха добавил:

– А ништо! Меня сыскал – цел будешь. Год поживешь в дворниках, обличье сменишь, а там тебе службу сыщу! Дворнику поможешь: стар он у меня… Митревны моей муж, а Митревна моя замест матери Секлетеи живет…

Сенька, чем больше пил, тем молчаливее становился. Петруха же, пока пил, ел, – молчал, а то говорил без умолку.

– Земские да решеточные ко мне не вхожи! За службу мою мой двор белый, иным до нас дела нет… Есть тут черница Аввакумовой веры, да она крепка на слово – лишнего не молвит, принимаю ее ради матушкиной памяти… Любила покойница таких… Конюх живет – скорбен ушми, и все мы тут…

– Знаю ту черницу: Ульяной зовут; она меня к тебе привела.

Сенька, чтоб больше не говорить о черноризнице, спросил:

– Скоро ли, Петра, боярином будешь?

– Живши у Никона, знаю я, бояр ты видал?

– Видал…

– И от отца Лазаря слышал о них? И вот мой те сказ про боярина: из стрельцов и дворянином малым быть – труд большой… Сами же бояра из-за чести быть ближе к царю грызутся, как волки… Боярин иной весь век на Красном крыльце службу ведет, в сени царские не вхож! Иной по чину пошел дальше – вхож в царские сени, в палаты же ему до смерти не войти. Дворянину простому, не думному[270], подойти ко крыльцу царскому не всяк день указано… В палатах царских ходят и служат Прозоровские, Трубецкие, Морозовы, Одоевские, Солнцевы-Засекины… Их род не нашему стрелецкому ровня!

Сенька не слыхал, что сказал брат старухе, подававшей на стол, напомнил:

– Ты, Петра, може, на службу поздаешь?

– День – мой, служба – ночью до утра… Нет, Семушка, мое счастье не в царской службе… – Сказав это, Петруха оглянулся, напомнил ему отца Лазаря: тот, бывало, о царе скажет, сам или кто другой, оглянется, встанет и даже к окну припадет послушать, нет ли кого у подоконья.

– В чем же твое счастье, братан?

– По службе дальше мне ходу нет! Дворянских голодных детей много… на все готовых, а у меня гордость – я на все не готов!

– Добро, братан!

– Мое счастье могло бы свершиться, да, видно, не бывать ему!

– Пошто не бывать?

– За невесту, вишь ты, жемчугов надо много – столько не наберу. Пойдем-ка вот на двор, погляди, как я отцовы конюшни да хлевы поднял!