– А, ну-ка вот, не виляй лисьим хвостом и доводи великому государю твою правду, кою я и слышать не хочу!

Стрешнев поклонился царю и ушел. Его место у постели занял Троекуров.

– Я, великий государь, – сказал он, расправляя холеные усы и гладя бороду, – по слову твоему глядел за Морозовой Федосьей Прокопьевной и через моих холопишек узнавал про Аввакумку, а вызнал, что боярыня в дому своем малый монастырь завела… Аввакумко в ее дому днюет и ночует, да у ней же, Прокопьевны, старицы-белевки по старопечатным книгам и чтение и песнопение ведут ежедень… юродивые и нищие по Москве кричат на всех крестцах о старой вере…

Царь поощрительно кивал головой, сказал:

– Говори, боярин! Доводили уж на Морозову… вдова Глеба Иваныча мне и самому приметна… К царице ездит в смирном платье, а меня обходит и чести не воздает – думаю ею заняться ужо…

– Эпитемью им Аввакумко налагает, указует, яко бы поапостольски каяться всенародно и друг друга каять. Поучения раздает: «Како без попа младеня крестить». Да вот, великий государь, едина грамотка Аввакумки у меня будто и есть…

Троекуров полез рукой в карман шелковых штанов.

– Мои холопишки грамотку ту на торгу поймали… Они дают те грамотки тайно своим., а как проведали, что это мои людишки, то в бой пошли на кулаки – ладили отнять и листок замарали, а кое-что и подрали в нем, – вот!

– Читай, боярин!

Троекуров, боясь сердить царя письмом Аввакума, отговорился:

– Гугниво чту, великий государь, да и глаза несвычны… вирано много.

– Иваныч! – позвал царь дьяка, – прочти нам… да подлинное ли Аввакумово письмо?

Дьяк, подойдя, взял замаранный листок, сказал:

– Подлинно Аввакумово, государь: знаю его руку.

– Читай: время поздает.

Вошел спальник переменить свечи. Царь приказал:

– Максим, зажги свечу, дай боярину, пущай светит, а ты, Иваныч, чти!

– Начало сорвано и замарано, конец тоже… – сказал дьяк. Царь нетерпеливо завозился под одеялом.

– Чти то, что осталось!

– «А за царя хотя бога молят, то обычное дело…»

– Козел матерый, чего он хочет, чтоб не молили за царя?

– И я то помышляю: еще богоборствует и старый поп поновому– «паки и паки», плюнь на него и с «паками».

– Хо-о! – хмыкнул Троекуров.

– Не смешно, боярин: богопротивно! Читай, Иваныч.

– «А младенцев причащайте истинным запасом тела Христова искусненько… и, мирянин, причащай робенка, – бог благословит!»

– Это он евхаристию отрицает, церковный бунтовщик!

– «А исповедаться пошто идти к никонианину? Исповедуйте друг друга согрешение по апостолу и молитеся друг о друге, яко да исцелеете».

– Подымусь на ноги, угоню бунтовщика в ссылку… запустошит церкви, вижу.

– «А воду-то святит, хотя и истинный крест погружает, да молитву диавольскую говорит».

– На молитву кинулся? Тут бы ему Никона! Он бы расправился с ним, а то мои епископы бояр иных боятся: Салтыкова, Соковниных… Жаль, нет Никона! – Царь метался на подушках, лицо покраснело, на лбу выступил пот, одеяло поползло на пол.

Троекуров, отстраняя огонь, поправил одеяло.

– «В правилах писано: и образу Христову в еретическом соборе не кланятися. А туто же и крест да еретическое действо».

– Сослать его и указать сжечь, да мало того: пытки повинен… избить пса до костей и в огонь кинуть!

Троекуров, видя, как гневается царь, тронул за локоть дьяка, шепнул:

– Спроси, Иваныч… не перестать ли? Царь расслышал шепот, сказал:

– Читай, дьяк, все! Царица за него, изувера, стоит, а знает ли Ильинишна, кто он? Милославские все стеной за Аввакума, а Аввакум – бес!

Дьяк читал:

– «А с водою тою, как он придет в дом твой, и в дому быв водою тою намочит, и ты после ево вымети метлою, а иконы вымой водою чистою и ту воду снеси в реку и вылей. А сам ходи тут и вином ево пой, и говори ему: „Прости, мы недостойны идти ко кресту!“ – Обряд водосвятия похабит, а мы ждем его примирения с церковью? Лицемерию и безбожию поучает. Господи! Мы ходим на Иордань с кресты, с хоругви, а он? Мы церковь украшаем, чтоб у народа вера была в нее, а через нее в бога и царя… Он же служителей церковных лает, велит плевать на церковь, а без церкви народ – стадо волков… без бога и без царя хочет, чтоб жили люди! Без церкви бога забудут… безбожие, бунт, бунт!

Царь задохся от своих слов и замолчал; лицо из красного стало бурым. Дьяк перестал читать. Царь отдышался, сказал:

– Читай, Иваныч! До конца знать хочу его богохульство… учитель, лжепророк! «Глядите-де на меня! Мученик я… крест страдания на себе несу…» Цепи ты нести будешь, сгинешь живой в яме!…

Дьяк продолжал:

– «Он кропит, а ты рожу ту в угол вороти или в ту пору в мошну полезь, деньги ему добывай…»

– Какому лицемерию учит, изувер!

– «Да как собаку и отжените ево».

– Это рукоположенного-то служителя церкви как собаку!

– «А хотя и омочит водою тою, душа бы твоя не приняла того»… Дальше, великий государь, сорвано, – поклонился дьяк.

– Иди, Иваныч, будет нам – знаем, кто он, а ты, боярин, приглядывай и за Морозовой и за ними всеми с ним. Родион стар, то дело ему и не свычно.

Вошел спальник, сказал:

– Великий государь, духовник в крестовой просил к службе, ежели можно, выйти.

Окна царской спальни не мерзли: были на подоконниках грелки. За окнами один за другим начинали звонить колокола. От сияния месяца небо белело. Частые переплеты рам серебрились, и видны были в вышине яркие звезды.

– Идите, бояре! – царь говорил тихо. Спальнику сказал: – Пожди… смогу встать – одеваться будем.

Бояре, кланяясь, уходили. У крыльца в лунном сумраке мотались тени людей, лошадей и пятна саней, крытых коврами. Поблескивала упряжь, звякала сбруя, скрипели полозья отъезжающих, а по сеням неспешно выходили на постельное крыльцо двое: Троекуров с дьяком Алмазом Ивановым. Боярин, любезно оглядывая дьяка, посулил:

– Шапку, Иваныч, с адамантами в кистях, ту, распашную, соболью не продаю, а дарю тебе!

– Поминок ценной, боярин! Только и послуга, чаю я, надобна не малая за шапку?

Дьяк ответил, оглядываясь, и пробормотал тихо:

– Место свято, да ушей за иконостасами много…

– Послуга малая: слышал ли, дьяче, как государь помянул Никона?

– Необычно похвальное слово Никону, – как не слышать?

– В Судном приказе недавно посажен править дружок Никона – Никита Зюзин…

– Мои подьячие там – знаю! Чего надо про Зюзина?

– Болтун он, много слов, а что многограмотный Зюзин – цена тому малая… унижает он нас, служилых людей, когда до него тычемся.

– Сместить его, боярин, трудно…

– Сместить его, Иваныч, легко, ежели внушить ему вызвать Никона в собор на примирение…

– С государем примирения у Никона не будет… так же как у Аввакума с церковью…

– И не надо, Иваныч! Надо лишь, чтоб позвал.

– Не пойму тебя, боярин…

– Небеса ледяным светом загорелись, дерево трещит с морозу, – тут не сговоришь. Вот мой возок – за брашном с романеей у меня потолкуем.

– Честь большая с боярином пировать, да ждут домашние…

– А мы холопишку сгоняем к тебе упредить домашних… Едем ли?

– Едем, боярин!

Плохо бы пришлось Конону броннику, да его крестный отец боярин Одоевский заступился, сказал дьяку Земского двора, который написал на бронника кляузу, что-де «убогой Бронной слободы бронник, именем Конон, противился государеву указу и не пустил на двор решеточных прикащиков делать у него обыск и вынуть медь, которая по сыску подьячих у него была, а когда решеточные прикащики и сторожа пригрозили ему привести для обыска стрельцов, ночью сжег свой дом и тем злым делом учинил пожог всей Бронной слободы».

– Прекрати то дело, дьяк! – сказал Одоевский, – убог он, глух и нем; от его глухоты могло быть несчастье с домом.

Дьяк дело прекратил, но объезжий, по слухам убитый в Медном бунте, Иван Бегичев пригрозил Конону. «Мы еще до тебя доберемся, глухой!» – написал он Конону на стене белой углем. Коков долго ту надпись не стирал, чтоб плевать на нее, проходя мимо.