– Свечка сатане, князь Яков Никитич, поставлена. Кормушка грамоте не умеет, да сожжен!

– Письмо воровское – подход к Корнилку Семенову: бегун, переметчик. Бабу насильством довел до дыбы.

Заволновался народ, поднялась высоко серая пыль – стрельцы на Пожар привели Чикмаза.

Чикмаза привели в одних синих крашенинных штанах – ни рубахи, ни шапки на нем не было. Могучие руки скручены веревками за спиной. Лицо в синяках, в кровавых ссадинах, на груди запеклись полукружия наподобие сапожных подков. Раньше чем подвести Чикмаза к столу, подошел стрелецкий десятник в голубом кафтане Лопухина; утирая шапкой потное лицо, спросил:

– Воевода-князь Яков Микитич, дозволишь ли сказать?

– Говори.

– Ивашко Чикмаз, воевода, князь, хожалых к нему наших стрельцов троих убил!

– Убил?

– Из мушкета, а двух из пистолей, и мы все же, храня указ воеводы Василия Пушечникова, от вора не отступились, а он за топор гребся, топор не сыскал, кинулся в проулок, и тут ему, не убоясь быть убитым, Васька-стрелец в ноги пал, подплел, и Чикмаз пал. Стали мы по нем в сердцах сапогами топтать, а как ён беспамятству дался, скрутили и привели.

– Вижу все, дайте вора!

Чикмаза стрельцы подвинули к столу.

– Имя как?

– Звали зовуткой – у надолбы будкой.

– Писцы! Времените писать, вор норовит басни нам сказывать. Где жена твоя, вор?

– Со мной жена, за плечами.

– Имя ей?

– Смерть!

– Добра не будет. Эй, возьмите Ивашку на дыбу!

– Не знал, что и ты дурак! Имя знаешь, а спрашиваешь.

– В умные к тебе не прошусь! Эй, заплечные!

– Берем, князь Яков!

Чикмаза подвели к дыбе. Открутили веревки с рук, чтоб вновь скрутить дыбным хомутом.

Помощник палача, упершись Чикмазу коленом в поясницу, силился загнуть его правую руку за спину, Чикмаз вывернул руку и наотмашь так ударил будущего палача, что тот, отскочив, упал навзничь, а Чикмаз сказал громко:

– На тот свет иду! Не мусори дорогу! Невозмутимо спокойным голосом заговорил Одоевский:

– Не спеши, мы тебя еще не скоро отпустим на тот свет.

– Знаю, кресты да молитвы на спине впишете!

– И на-брюхе тоже.

Заплечные с помощниками загнули Чикмазу руки, надели дыбиый хомут:

– Гой-да-а!

Страшной, всклокоченной головой Чикмаз лицом к воеводе повис на дыбе.

– Скажи, вор Ивашка Чикмаз, кому сек головы в Астрахани и других городах?

– Быто – булатной иглой шито

– Кому рубил головы?

– Кому што отсек, те не сидят с тобой за столом. Сто семьдесят голов снес в один вечер на Яике в службу батьке Степану Тимофеевичу.

– А еще?

– Троих стрельцов нынче в Слободе, а жаль – топоришка не подвернулось, снес бы половину тех, кои вели.

– Замышлял ли утечи куда, и кто манил за ким воровским делом?

– Были добрые, грозили пыткой, но чаял я – за твоим столом сидеть будет боярин Иван Богданыч, и зрю: ты, как худой поросенок, в чужое корыто влез!

– Для нас, бояр и воевод, чужих мест нет! Все места государевы – один сошел, другой сел.

– Тебе мы шуб куньих, шапок бобровых да и перстенев дорогих не дарим– ему дано!

– Хищеное своим не зовут, дарили ворованное, грабленное.

– Наши головы не дешевле ваших! За што головы легли – то наше.

– Ну, будет! Заплечные, бейте вора по хребту и брюху враз.

От свистящих ударов забрызгала кровь. Клочки мяса, оторванные плетью, падали на стол. Воеводы надели колпаки. Подьячие свернули пытошные записи, держали под столом.

– Князь Яков Микитич! Не можно бои честь, – сказал один подьячий.

– Писать, что говорил вор, не надо и чести также – бои ему бесчетны.

Когда палачи сменили плети, но выбились из сил, Одоевский махнул рукой:

– Поговорим! Передохните!

Весь в сплошной крови сзади и спереди, Чикмаз, нахмурясь изуродованным лицом, молчал, его сивая, пышная борода свалялась в ком, по лицу вместе с кровью тек пот.

– Кого назовешь в товарыщех?

Чикмаз выплюнул кровавую слюну. Заговорил гробовым, но спокойным голосом:

– Когда был палачом и на Москве одного, в Астрахани другого– двух дворян убил на козле кнутом, а у тебя и палачей подобрать ума не хватило!

– Жара одолела, товарищи, и я устал с этим дьяволом!

– Дела его ведомы, и сообщники до него взяты – чего тут с ним? – сказал воевода Василий Пушечников.

– Больше от такого вора, князь Яков Никитич, нечего ждать, – прибавил другой воевода, Иван Каркадинов, – вершить надо.

– Добро! Заплечные, несите дубовый кол, приберите тот, что острее и дольше. С дыбы спускайте вора Ивашку Чикмаза прямо на кол, а когда деревина прободет ему черева, несите к Болдереке, где жгли Корнилку. Кол с вором Ивашкой вройте и отопчите место в утолочь.

– Слышим, князь Яков!

– А вы, писцы, впишите: «Вор Ивашко на Яике для Стеньки Разина срубил голову Ивана Яцына и иных, сто семьдесят голов».

Воеводам подвели коней.

– Ух, надо в прохладе отдохнуть! – сказал воевода стольник Иван Каркадинов.

Одоевский и Пушечников поехали молча.

Садилось солнце, но у дыбы ни палачей, ни воевод не было; ушли и писцы.

У шалаша, куда днем привозили разинцев, стоял один стрелец с бердышем на плече. На сгорке у Болды-реки, где еще дымились головешки костра да валялся человеческий череп с обгорелыми волосами, недалеко, в пяти шагах, на коле умирал Чикмаз. Был он облеплен мухами с головы до ног, а ноги только носками сапог упирались в землю. Штаны от крови взмокли, съехали на голенища сапог.

Стрельцы двое, посторожив, ушли:

– Не убежит, некуда бегать!

Из толпы Сенька видел всю пытку над Чикмазом. Он не проклинал никого, но его готовность идти против царя и бояр здесь еще более подтвердилась и окрепла.

«Жаль, не пошел Чикмаз! Батько любил его, а дела сколько бы с таким богатырем наделать можно было!»

Когда толпа разбрелась, Сенька огляделся, пошел к Болдереке. Шел осторожно берегом реки. Слушал, не стонет ли Чикмаз, и не услышал стонов. Поднялся на сгорок, подошел. Голова Чикмаза висела. Сенька пригнулся к уху товарища, сказал:

– Иван!

Чикмаз не поднял головы. Сенька, оглянувшись, щупая за кушаком под кафтаном пистолет, повторил громко:

– Чикмаз!

Кол дернулся, Чикмаз медленно поднял голову. Глаза слиплись от крови, но он силился глядеть.

– Ты ли?

– Я, Иван! Тот, что приходил…

– Тебя, милой, прости, сатаной… ру… Сенька ответил:

– Вот она, вера боярскому слову!

– Что есть – видишь… дай, ты куришь!

Сенька отошел к реке, закурил и, покуривая, подошел снова, всунул в запекшийся рот трубку. Чикмаз потянул дым в себя, и трубка упала. Он стал откашливать густым черным. Сенька поднял, спрятал трубку. Голова Чикмаза повисла, как и тогда, когда подошел Сенька. Чикмаз бормотал, и Сенька, нагнувшись, слушал.

– Со-о-окол, о во-о-ле поговорить… еще не умру… при-припри-хо…

Сенька ушел.

Насады нагрузили белой мукой, солью и рыбой. Рыжий начальник каравана сказал Сеньке «спасибо» и денег дал, а спасибо Сенька получил за то, что привел Кирилку.

От Астрахани они отъехали ночью.

В воеводском доме, в той же горнице Прозоровского с изрубленным бархатом на стенах, воевода князь Одоевский сидел и писал:

«Астраханского Троицкого монастыря приказываю в светлице розыскать: старца Гаврилу. И еще розыскать в Астрахани старцы, попы и дьяконы и их расспросить: как были в Астрахани воры козаки Стенька Разин с товарищи и они, старцы и попы, к воровским записям и к иным всяким воровским письмам руки прикладывали ль?

Никольский поп Родивон Васильев, Рождества Христова, поп Иван Косторин, первые к допросу! И еще: деревянного города попы: церкви Михаила-архангела поп Андрей Кузьмин, церкви Воскресения Христова поп Федор Иванов, церкви Богоявления господня поп Никита Тимофеев. Из Шиловой Слободы, от Николы, поп Константин Иванов – сыскать потому ж!»

Одоевский положил перо, разогнулся, сказал себе: «А ну, сегодня поработано довольно!» Почесал ногтем в бороде, встал. Оглядел свои желтые руки, подумал: «Кабы посулы имал, руки были бы дороднее, да не к лицу Одоевским посулы имать… родителю Никите царь от себя на кафтан дал, столь обнищал боярин». Заложив руки за спину, подошел к окну; бодая лицом сквозную сатынь запоны, нюхая ночной воздух, сказал: «Провоняли город рыбой! И еще буду строить русский двор по указу государя – прикажу заодно поделать в городе отходники, чтоб не кастили на дворах!»