Неужели он весь покрыт татуировками?

– Ну так и почему ты не хочешь ехать домой? – осторожно спрашивает он, как только я присаживаюсь.

– Мы можем об этом не говорить?

– Мы можем вообще не говорить. Но так будет слишком скучно. Раз уж так случилось, что мы оказались тут вдвоем, то лучше бы нам склеить диалог. – Эзра смотрит в упор на меня и приглаживает растатуированными пальцами короткую бороду.

– Я просто устала, – честно отвечаю я, избегая его взгляда. – Потеряла две работы за сутки. Разглядела пару новых трещин на потолке в спальне. Потратила последние центы на автобус из твоего бара до порта. Поговорила с мамой… – запинаюсь на последнем слове и проглатываю его вместе с комом в горле.

Эзра смотрит на меня. Чувствую профилем, поворачиваюсь и увязаю в смоле его глаз, разлитой из-под густых угловатых бровей. Смотрит прямо в душу. Заглядывает в нее и копает, копает прямо до самого сердца, которое замерло, чтобы не привлекать внимания, чтобы не выдать еще живое себя. Он не докопается. Он не найдет. Как и я ничего не найду там – у него под ребрами.

– Значит, ищешь работу, – после паузы говорит он и почесывает подбородок.

– Я всегда ее ищу. Сколько себя помню. Но нигде не задерживаюсь надолго.

– И, кажется, я знаю причину.

Я бросаю гневный взгляд на его нахальное лицо.

– Ладно, предлагаю пари. – Его тон серьезен, и гнев в моем взгляде тут же сменяется заинтересованностью. – Месяц у меня в баре без единой жалобы – и место твое.

– О боги… – Замираю в оцепенении.

– Что? – Эзра кривится в недоумении.

– Тебе, наверное, сейчас очень больно…

– В смысле?

– В настоящий момент северный олень прорывает рогами твою задницу. – Я пытаюсь оставаться серьезной, но долго не получается, и я прыскаю со смеху на всю захудалую кафешку.

Эзра дергает уголками губ, пытаясь сохранять натянутую бесстрастность, но сдается, и я снова слышу его смех. Искренний. Как и сам Эзра сейчас передо мной. Он не прикидывается и не строит из себя того монстра в ледяных доспехах, которым предстал в баре. Сейчас он настоящий.

«Или играет, как все», – внутренняя, побитая временем Серена дает о себе знать и гасит поток смеха, как едва разгоревшуюся свечу.

– Ваша пицца, – Ленни появляется слишком внезапно, и я дергаюсь, отводя от лица Эзры взгляд.

– Выглядит потрясающе, – комментирует Эзра, стараясь не глядеть на меня. Или я себе это внушила.

– И это ты ее еще не пробовал! – Ленни размещает огромную пиццу на середине стола. – Приятного аппетита. И вам, прекрасная леди, – подмигивает мне и тут же уходит.

От одного вида рубленого бекона в животе скручивается тугой узел, ведь я не ела целый день. Готова сточить эту пиццу в одно лицо. Но я же девочка. Поэтому сдержанно тянусь за куском, в то время как мой желудок издает рев синего кита в брачный период. Уверена, Эзра слышал, но не подал вида.

Заглатываю кусок почти не жуя и, о боги, это настолько божественно, что я съедаю больше половины за считанные минуты и даже облизываю пальцы.

– Ты был прав. – Проглатываю последний кусок и протираю салфеткой губы. – Ничего вкуснее в жизни не пробовала.

– Знаешь… – Эзра тоже обтирает руки и смотрит на меня. – Есть два типа людей. – Я дожевываю и внимательно утыкаюсь взглядом в его лицо. – Которые выбрасывают бортик и которые его съедают.

– Бортик – это самое вкусное, – гордо заявляю я, демонстративно посылая в рот оставшийся кусочек корочки.

– Извращенка.

– Что-то не вижу у тебя в тарелке ни одного бортика. – Я прищуриваюсь, склоняя голову набок.

– Пойман с поличным, – слабо улыбается он. – Значит, сработаемся, Панда.

Панда. Откуда взялась эта «Панда»? И что это значит?

– Я еще не сказала «да».

– Разве? – Эзра наигранно сдвигает массивные брови. – А у тебя есть выбор? О да, ну конечно, есть. Раздавать листовки на вокзале куда престижнее. Успокойся. Я тут оленя выпустил из задницы, пора бы и тебе не выпендриваться.

Вместо ответа суровое выражение моего лица перекрывает яркая улыбка. Он рассмешил меня. И сам тоже смеется. Смеется вместе со мной. Так звонко, как когда-то раньше смеялась и я.

– Бри, пожалуйста, хватит! – Мой хохот разносится на всю округу Лоренса[7]. – Прекрати! Прекрати щекотать меня! Бриан!

– Только если ты поцелуешь брата.

– Дурачок. – Чмокаю его в щеку, и он валится рядом со мной на пол.

– Ты так всего боишься, маленькая принцесса Серена, – Бриан притягивает меня к себе и сжимает в объятиях. – Но я от всего тебя защищу.

– Я знаю. – Десятилетняя я жмусь ближе к старшему брату и обнимаю его. – Ты мой рыцарь.

– И всегда буду?

– И всегда будешь.

Он целует меня в лоб. А я мечтаю о том, чтобы это мгновение не заканчивалось.

Таким он не запомнился мне на всю жизнь. Таким не засел в сознании. Именно таким беззаботным и, казалось, прекрасным, не остался в моей памяти Бриан Аленкастри. Пятнадцатилетний Бриан Аленкастри – мой рыцарь, который через пару лет сменил доспехи на шкуру дикого зверя.

Смена ее настроений еще больше подтверждает, что у этой девушки серьезные проблемы с головой. Секунду назад она смеялась вместе со мной, а теперь смотрит так, будто вот-вот разревется.

Этого мне еще не хватало.

Нужно что-то сказать. Прервать эту неловкую паузу, которая если затянется еще на секунду, то прорвет плотину, сдерживающую ее слезы. А я не нанимался смотрителем за пандами, которые переворачивают этих неуклюжих животных при каждом неудачном падении.

Думай, Эзра, думай. С хрена ли ты застыл и пялишься в эти синие глаза? В них нет ничего сверхъестественного.

– Ну так… – рот открывается, чтобы выпустить несвязный поток слов, но Панда глушит мою попытку заговорить на корню.

– Не нужна мне твоя жалость, – заявляет Серена, складывая руки на груди, а в испуганных до этого момента глазах зарождается буря.

– Размечталась. С чего мне тебя жалеть? Ты вроде бы не инвалид и не пушистый щеночек из приюта, – я усмехаюсь и откидываюсь на спинку стула.

– Зачем тогда предлагаешь мне работу? – как обычно, хмурится она. – Я ведь тебя раздражаю всем видом.

– И не только видом, – я прищуриваюсь и еще раз осматриваю худощавую черноволосую девицу в белом свитере-оверсайз.

Выражение лица слишком суровое для двадцатидвухлетней девушки. В таком возрасте обычно смеются без умолку и строят глазки каждому встречному плейбою, а не грозно глядят исподлобья, из-под напряженных широких бровей. В двадцать два красотки измазывают свои молодые лица косметикой, чтобы сиять еще ярче в свете ночных софитов, а не исключают из ежедневного списка дел такое понятие, как макияж. В эти годы стройные девицы не упускают шанса подчеркнуть каждый изгиб точеной фигуры, а не прячут прекрасные формы под грудой пышных складок поношенного свитера. К возрасту Серены каждая уже сменила сотню стрижек. Сделала «каре», когда ее бросил парень, или перекрасила волосы в фиолетовый цвет, чтобы заявить миру о своей неординарности, или хотя бы обкорнала челку, но не оставила нетронутым скат черных волос, достающих до поясницы.

С ней все не так. Начиная с внешности, заканчивая скверным характером, от которого со временем сбежит любой мужик. Но эти до безумия синие, как пучина океана, глаза, подчеркнутые сверху ровными бровями, а снизу двумя симметричными черными родинками, не дают оторвать от нее взгляд. И почему-то, чем сильнее она хмурит миловидное лицо, тем сильнее улыбаюсь я.

– Ну? И чего застыл? – бурчит Серена, и я только сейчас понимаю, что все это время внаглую пялился на нее. – Снова не в себе от моего вида и погрузился в медитацию, чтобы не сорваться?