Она легко толкнула дверь, чтобы сквозь узкую щель лучше были слышны разговоры на кухне.

– Да я не понимаю, Марин, что она въелась. Радоваться должна, папка вернулся.

Голос отца стал ниже и простодушнее. Такому хочется верить. Сесть у костра в лесу и слушать, какие байки травит простой мужик. Но во всей этой простоте чувствовался какой-то подвох. Слишком внимательно, пусть и наивно звучали слова. Сладко тёк мёд, но застревал в горле.

Надя закрыла рот рукой, и закусив ладонь, лихорадочно соображала, что теперь делать.

Вскоре он ушёл, заглянув к ней лишь после выразительного шепота мамы «Попрощайся с Надей». Отец неловко заглянул и мужски протянул ей грубую широкую ладонь.

– Ну это… Увидимся, – отец оглянулся маму, проверяя все ли он сделал правильно.

Надя поймала мамин умоляющий взгляд. Она приподнялась на цыпочках и легонько поцеловала его в щёку.

– Приятно было встретиться, пап.

Сцена была сыграна на отлично. Мама спешно обняла его и прижала к себе Надю.

– Спасибо, – одними губами прошептала она.

Ночью потянуло формалином. Надя безошибочно поняла: баба Таня снова тут. Её облик изменился. Бабушка усохла и уменьшилась, можно было пересчитать её ребра. Ткань платья обветшала, сквозь дыры в ней проглядывала серая гнилая плоть. Тонкие бумажные тапочки были пропитаны коричневатым гноем. В нем копошились белые личинки. Надя отвернулась, чтобы не видеть лица, но чем сильнее она жмурила глаза, тем чётче и становилась картинка. На месте когда-то полных и румяных щёк зияли дыры. Платок съехал набок, обнажив голый череп. На нем кое-где ещё сохранялась кожа, и из нее торчали тонкие волоски. Самым жутким были пустые, темные глазницы.

– А ты не нос не верти! Сама чай такая будешь.

Надя через силу заставила себя открыть глаза. Бабушка была повсюду и нигде. Она прошлась холодком по коже, отдалась писком в ушах и гулкими быстрыми ударами сердца в грудине. Надя вскочила и заходила вперед-назад по комнате. Она сунула под язык пустышку-таблетку, чистый сахар, обещающий привести в нервы в порядок. Баба Таня заметалась мыслями в голове и забилась внутрь.

– Она сказала, что вы с отцом хорошо общались.

– Врёт, – убеждённо отозвалась бабушка.

– Я боюсь, что ничем хорошим это не кончится.

– Это смотря какой выбор ты сделаешь.

Надя нащупала провод и щелкнула переключателем. Тусклый зеленоватый свет старого советского ночника слабо осветил комнату. Под ним оранжевая тетрадь потеряла свою яркость. Надя перебирала страницу за страницей. Тут жили её страхи, им здесь было самое место. На самой последней странице была надпись: «Я ненавижу его». Надя взяла ручку и подписала ниже «И боюсь».

Надя еле дождалась утра. Она спала беспокойно, вскакивая и взбивая горячую подушку как тесто. Писать кому-то в ночи казалось совсем уж неправильным и беспомощным. А среди этой беспомощности будет так явно просвечивать жажда начать как можно скорее, сорваться как измученный волк, посаженный на привязь как цирковая собачка, убежать в родной лес и обрести покой. Это было ни к чему.

Тетрадь лежала на столе, перевернутая вверх ногами и раскрытая на последней страницы. В мозгу, опять проснувшимся белым листом, вспыхнула лампочка. Адреналин волной прошёлся по телу, покрыв его мурашками.

Надя подошла к зеркалу. Фиолетовые круги с прожилками вен темнели под воспаленными слезящимися глазами

Это от недосыпания, напомнила себе она, и тут же встревоженный голос прошептал: а если нет?

Не поддаваясь на провокацию, Надя стиснула зубы и начала осмотр. Провела пальцами под подбородком и челюстью, прошлась под ключицами, а затем прощупала мягкую кожу под плечевым суставом.

Она выдохнула и легла на кровать. Надя закрыла глаза, пытаясь успокоиться, чтобы проверить пульс. Сердце никак не могло утихомириться и стучало как моторчик заводной игрушки.

Надя плюнула и перешла к синякам. Откуда-то появившийся синяк на икре сбоку уже желтел, напоминая луну, какой её рисуют дети, забыв перед этим вымыть кисть от темной краски. Обведя его пальцем по контору, Надя прижала колени к груди. Снова откинулась на спину и перекатилась из стороны в сторону, обдумывая мысль.

Она натянула первую попавшуюся одежду и вышла.

Мама была в мыслях постоянно. В голове Надя выделила ей комнатку, в которой она жила как маленькая куколка. Мама ела за столиком из катушки ниток, спала в коробочке из-под сардин, хранила вещи в комодике из спичечных коробков.

Надя перепрыгивала со ступеньки на ступеньку, играя с игрушечной мамой в голове. Она взяла её и закружила в пируэте. Надя никогда не видела маму, танцующую на сцене, лишь на фотографиях. Там, она изящная как лебедь, одетая в пышную пачку, улыбалась и страдала, застыв в неестественных позах. Но на всю жизнь Надя запомнила случайную фотографию из-за кулис. Мама в простом летящем платье готовилась выпорхнуть на сцену. Лицо было скрыто, она смотрела на балерин, танцующих свою партию. Мама стояла на пуантах, ноги были натянуты как ножки циркуля, сквозь полупрозрачные колготки проглядывался рельеф мышцы. Но руки были поджаты, словно маме было холодно, или она вдруг испугалась громкого звука. Это добавляло трогательности и искренности.

Сердце наполнилось любовью: безграничной, светлой и безусловной. Так воздух наполняет воздушный шар, делая его красивым и праздничным.

Надя встала на носки и сделала шажок вниз.

Нога вдруг неестественно искривилась, и тело наклонилось вперед. Надя схватилась за перила, но лишь ухватила пальцами воздух. Зелень стен сменилась темнотой, запах хлорки ударил в нос, а все тело прожгла боль. Глухой звук удара об пол отдался в ушах, но Надя вскочила и скоро оказалась на улице.

Прошлый поход в морг, казалось, был во сне. Надя плелась за одногруппниками по коридору, стараясь не отстать. Память словно стерло, и она не узнавала этих мест. Даже запаха сильного не было: мозг сам его додумал, и её обоняние усилилось в разы.

Надя начала потихоньку осваиваться. Секционная оказалась небольшой, но светлой. На стеллаже с инструментами стоял магнитофон, из которого лилось радио. Сейчас стол пустовал, а патологоанатом, показавшийся мясником, без маски оказался приятным мужчиной пятидесяти лет. Усы завивались кверху как у задорного казака, бородка, скрывающая второй подбородок, и виски были посеребрены сединой. В мощных руках он вертел свое главное орудие – секционный нож с длинным лезвием и массивной рукояткой.

– Устали за партами сидеть? Я тоже с утра до полудня в бумажках копаюсь, одна волокита: протоколы, заключения, свидетельства. Только шум принтера и стук клавиш – так геморрой себе потихоньку и зарабатываю. Тут хоть разомнусь немного. Девушка, вас музычка моя смущает? – он заметил, как Лика Есешина рассматривает приёмник на полке. – Без неё не работаю, мне без музыки жизнь не мила.

– Давайте, Oлег Геннадиевич, привозите тело и начнем, – поторопил его профессор.

Тот отсалютовал ему, натянул маску на нос и повёз тележку к холодильнику. Одногруппники с интересом смотрели в его сторону. Надя сдавила точку на внутренней стороне запястья.

Хлопнула дверь холодильника, заскрежетал металл, а потом зашуршал полиэтилен. Тележка покатилась назад мягче и тише.

– Помочь? – спросил Юра, указывая на черный пакет с молнией, проходящей через всё тело.

– Сам справлюсь. Если человек был полным, больше сотни, то тут уж мне одному не поднять. Был на моей практике случай, когда пришлось вскрывать мужчину под двести килограммов, тогда даже бока со стола свешивались. А тут… Ерунда.

Патологоанатом легко приподнял пакет, переложил его на стол и расстегнул молнию. Внутри оказалось тело мужчины. От знакомой противной слабости в теле стало не по себе. Одногруппницы сделали от неё шаг назад, и Надя почувствовала, как пунцовеет от стыда.

– Где бы вам показать… – задумался врач.

– На ноге, – подсказал профессор.

Он сделал длинный разрез на одной ноге и бросил взгляд на Сазонова. Тот удовлетворенно закивал. Патологоанатом оставил его близнеца и на второй.