Он кивнул смотрящему и в подтверждение намерений сделал поползновение за стулову подкладку. Человек в кепи, раздраженный суетой неопытного коммерсанта, велел прекратить выуживание и стул оставить тоже. Впервые за время безмолвного общения с кепи Войцех отделился от стула и пережил себя обеспанциренным черепахом, лишенным разом и прикрытия срама, и доспеха, и отечества. Кепи с осторожностью сапера принялся укладывать предметы в простецкий ящик, набитый ветошью. Казалось бы, права потребителей и сделки на черном рынке – явления несовместимые, но кепи всячески усердствовал в обеспечении надлежащего затаривания и даже осуществил доставку до трактора силами поставщика. Оказание услуг оказалось обходительным, и с кепи было бы вконец приятно иметь дело, если бы сноровка душегубствовать так явно не считывалась на его физиономии.

Ворота гаража закрылись, напоследок еще раз пригрозив не ставить машины, и трактор законопослушно ретировался. До Войцехова черепашье-родительского гнезда отсюда пятнадцать минут быстрым шагом. Как свидания у тюремного надзирателя, землемер выпросил отлучиться и пустился самотёком. Домбровский конвоировал его на тракторе: не то чтобы неотступно, но в пределах взаимной видимости. Войцех не помышлял путать следы, а, напротив, следовал аккурат вдоль проезжей части, заботясь об удобстве руления для шеф-интенданта. Столь высокопоставленное, как Домбровский в тракторной кабине, эскортирование землемер счел должным и разумным: Войцех – это в некотором роде инвестиция конторы, которую дешевле постеречь, чем объясняться с паном Бержем за упущение.

За пару кварталов до заветной четырехэтажки повеяло слезами. Мужскими слезами, которые успеваешь задушить на подступах к горлу, как малыш Геркулес подосланных смертоносных змей. Дворы, еще позавчера прожигавшие глаза маргинальностью оплеванных лавок и бетонной крошкой ступеней, в ту минуту пасторально-сладостно отозвались домом. Незамысловатые чернобрывцы в палисаднике, раскидистая тыкома вокруг подъездных козырьков, оседавшая вампирскими когтями на пальцах детворы, единственная скрипучая (еще в Войцеховом детстве ее выходил смазывать отец, но уже тогда безрезультатно) качель, навсегда сделавшая местных привилегированным сословием в глазах окрестных лишенцев, ну и заржавленные, куда без них, решетки поликлиники, у окон которой дворовые собирали урожай из использованных шприцов, чтобы играть (чудо, что все остались живы) в наркоманов – слово было на слуху, но истинной пагубы десятилетки не понимали, а потому бездумно имитировали какую-то взрослую моду.

Никого знакомых Войцех не встретил, поскольку время выдалось урочное: взрослое население в трудах, первую смену школяров не отпустили, вторую – не загнали, пенсионеры в обед от приподъездного дежурства воздерживаются, а рожать тогда не рожали, чтобы иная мамочка прогуливалась с коляской. Ведомый мышечной памятью, Войцех поднялся к себе на второй этаж – он примечателен тем, что своих обитателей от взглядов уберегает, зато им открывает мельчайшие, порой нежелательные, дворовые подробности, вплоть до бедокурства приблудившихся кошек, шепотных детских секретиков, дразнящих страстных зажиманий и нескрываемых пожилых тягот. Войцех же особо чтил обозначенную высоту за следующие ее добродетели: наказали родители – нарвешь неспелую алычу и абрикосы прямо с балкона, а друзья тем временем по бельевой веревке спустят тебе вкладыши от жевательной резинки или записочки с последними новостями. Потерял ключи? Не беда, залезешь через окно. Забыл зонт или хочешь пить – сбросят.

Войцех оказался в пустой квартире, и сразу на сердце упало. Ничто так не привязывает, как привязанность к людям, а стены – это просто стены. Уже не землемер, ведь дома контора пана Бержа не имеет над ним власти, но сын составил короткое послание, мол, здесь был Войцех, спасибо, котлеты вкусные, вещи забрал, постараюсь вырваться еще. К посланию прилагалась бóльшая часть аванса. Себе молодой человек оставил только на нерегулярное посещение пищеблока. Не хотелось выглядеть набежником – поживился и был таков. К тому же мать, должно быть, по-прежнему подозревает у Войцеха неприятности, и получка станет неплохим контраргументом.

Войцех поставил греть обед и приступил к сборам. Из кухонного пенала выудил пачку крупы, развесных сушек с печеньем, шоколад, растворимый кофе, пакетиковый чай, соль, сахар, спички, отыскал походную кружку, термос и особую гордость – перешедший от отца армейский нож. Паковалось добро в восьмидесятилитровый рюкзак, который вместил спальник на умеренные морозы (выдавался от турклуба), добротные всесезонные ботинки (достались от кого-то из товарищей), зимнюю куртку (кажется, была исконно своя), несколько пар свитеров, рубашек и брюк, среди которых нашлись даже полупарадные, перемену белья, банные принадлежности и прочее, что Войцеху пригождалось в так шутливо называемых «гималайских экспедициях».

Цель поездки тоже не была забыта. Войцех припомнил взять атлас, какие-то еще содержавшиеся в доме карты, компас, фонарик, чертежные инструменты. Повертел в руках пару книг о войне и концлагерях – на контрасте с теми ужасами был готов на любую работу бежать – однако цензорским взором допустил в ковчег только томик поэзии Серебряного века (Войцех читал по-русски и в московском студенчестве даже занимался публицистикой, пока гуманитарий не стал эвфемизмом для бездаря). Собирался, как по тревоге: документы и первая необходимость. Движения экономны и расчетливы, ностальгические мысли гонимы. Будто всё детство его воспитывали ради момента спешной эвакуации, которую по разным причинам, но всегда обреченно ждали старшие.

Ускорение диктовал и Домбровский, сигналя из-под развесистого абрикоса. Подгоняемый вбитым с детства секундомером стихийных бедствий и чрезвычайных происшествий, Войцех забросил в себя не до конца разогретые, но такие аппетитные, потому что мамины, котлеты; замочил в раковине посуду, чтобы не присохло, смастерил пару бутербродов, налил в термос крепкого чая и спешно, несмотря на тяжелый рюкзак, вышел. Ключи упрятал в дальний потайной карман, откуда достают единожды и только в конце изнурительного странствия.

На этот раз Войцех вознесся в кабину уже более сноровисто и рюкзак, как светскую даму, галантно пропустил вперед. Чай с бутербродами предложил Домбровскому, который перебирал в руках горстку монет то ли от скуки, то ли разогревая тем самым перекус. Изменяя своему специфичному рациону и вопреки кредо «каждый сам за себя», снабженец принял гостинцы как должное. Видимо, это другим не стоит рассчитывать на Домбровского, а Домбровский всех с удовольствием рассчитает. Войцех вполне расслышал, каких взглядов придерживается его волею судеб коллега, но заложенное в нем «надо делиться», дообернутое в сознательном возрасте категорическим императивом, превосходствовало.

– За пакетами? – пригласил Войцех завести мотор.

– Полиэтилен с пикантными бабенками шефу не понравится, – отрезал Домбровский, дожевывая бутерброды, – а другого не завезли.

– Как же дарить? Не из шапки ведь вместо белого кролика, – возмущался Войцех. – Неужели на весь город не найдется презентабельных?

– Я, конечно, в этой жизни кое-что могу, но тебе пора пыл поумерить. Доче на свадьбу платье шили из парашютного шелка, а ты говоришь пакеты. Что-нибудь придумаешь.

– Придумаешь? А разве не вы отвечаете за снабжение? Давайте думать вместе, – осмелел в родных стенах Войцех.

Домбровский смерил пассажира испепеляющим взглядом. Указывать на его место в пищевой цепочке имел право только пан Берж, заслуживший пожизненную покладистость шеф-интенданта реальными или мнимыми благодетельствами. А нынче и землемер на домашних харчах заделался выскочкой. Ну ничего. Не для того Домбровский караулил грубияна, чтобы так просто выбросить его на обочину.

– Дерзить мне не смей. Чай, не твой прислужник. А вздумаешь при шефе про меня дурно отозваться, сдам тебя парням «на запчасти», а шефу скажу, что ты с деньгами смылся, – перешел шеф-интендант на угрозы.