– Не достал! – крикнул Зубр. Его «Абакан» из вертикального положения снова перешел в горизонтальное.

Сталкерам казалось, что на них нападает целая свора мутантов. Движение и шорохи доносились из-за каждого куста, каждого дерева вокруг поляны. Лоцман хотел набрать в грудь воздуха, но газы сгоревшего пороха и дым вызвали кашель. В легких бушевал огонь. Перед глазами поплыли круги. Он смежил веки и повращал глазными яблоками, чтобы восстановить четкость зрения. Секундой позже клыки эхо-пса сомкнулись на прикладе его «калаша». Горячее дыхание обдало Лоцмана, по ушам ударил грохот выпущенной Карандашом очереди.

– Стой! Не пали!.. – услышал Онисим. Тяжесть мутанта тут же исчезла, пропал и смердящий запах. От пережитого шока конечности заледенели, хотя сердце в груди кипело.

Он не успел прийти в себя. Через мгновение ночной охотник снова атаковал. Стремительный бросок сбил с ног Карандаша. Молодой писатель повалился в костер. Сноп искр и огня поднялся в небо. Выстрелы из МР-7 ушли туда же. Отчаянный крик и яростное рычание переплелись, проникли друг в друга, слагаясь в гимн божеству смерти, и…

Хак!

Мощный кулак, вооруженный кастетом, тараном впечатался в бок твари. Раскаленные угли обожгли подушечки на лапах. Короткая шерсть под воздействием огня закурчавилась и стала обгорать. Запах жженой резины и паленой шкуры ударил в ноздри Лоцману. Время растянулось. Какая-то часть разума кричала, что писатель вот-вот сгорит, другая удивлялась реакции Зубра, а третья наконец таки отдала приказ телу двигаться на помощь. Руки толкнули автомат вперед. Штык-нож устремился в бок мутанту. Кастет Зубра плыл по воздуху к другому.

Взгляды хищника и человека встретились.

Ярость и голод встретились со страхом и жаждой выжить.

Какой-нибудь поддатый сталкер-балагур в баре сказал бы, что это был момент истины между охотником и жертвой.

Вопрос только в том: кто охотник, а кто жертва?

В этот миг бег времени обрел прежнюю скорость.

Массивное тело эхо-пса обрушилось на Лоцмана. Бездонные омуты за доли секунды оказались ближе некуда. Сталкер не увидел в них откровения. Лишь отблеск от фонаря. Зеленый огонь. Затем «картинка» сузилась до малюсенькой точки, утонув в красной пелене. Уровень восприятия звуков окружающего мира упал до минимума, уступая место мучительному звону…

…звенело так, что казалось – сейчас лопнут барабанные перепонки…

Я тряхнул головой, приходя в себя после удара. Верить в происходящее я отказывался.

Почему? Почему, несмотря на годы в бригаде, несмотря на совместные дела, меня гонят в шею, как паршивого пса?

– Гришко, ну ты че, до сих пор не одуплил? По-хорошему прошу. Вали прочь, пока мое терпение не лопнуло!

Кесарь рванул меня за куртку, занес кулак и снова со всей души врезал. В голове поплыло. Я ничего не мог сделать. Не мог его ударить. Не мог блокировать удар. Решение, что они приняли, вышибло из меня дух куда больнее, чем какой-то тычок в морду…

Гонят прочь, как паршивого пса! Гонят из дома, из бригады! И гонит не кто-то левый, гонит товарищ, с которым я зашел в Зону! С которым все организовал!

Кесарь предал меня.

Поставил перед фактом, что теперь я сам по себе. Определил мой удел, что мне хана. Не сегодня, так завтра. Исход один.

– Кесарь, я…

Кесарь не шутил. Он и еще двое. Типы приблудные… кругломордый Колобок и брюхатый Мешок…

Они стояли посреди грязного дворика нашей точки и ждали, что я еще скажу в свое оправдание.

От удара Кесаря капюшон слетел с головы. Боль пульсировала в скуле, а я, как дурак, наслаждался ветерком, шевелящим мои волосы. Незаплывшим глазом следил за прядью чуба, что поглаживала лоб, будто ласковая рука матери… Белая, как снег…

Седой. Как лунь седой. Встреча с кукловодом не прошла даром. Смог тогда выкрутиться, но теперь…

– Кесарь, хорош. Давай разберемся, какие ко мне вопросы, – оттирая с губ кровь, спросил я.

Я не знал, в чем беда, однако сердцем чуял из-за чего…

Но изгнание? После моих вложений в общий котел? После моих солидных наводок? Четыре года лишений, и вместо доли в общаке – изгнание?

Кесарь сверлил меня взглядом. Массивный, коренастый. В руках молот. На иссиня-черном металле ангел сцепился с сатаной. Эти двое набиты не только на молоте, но и у нас на руках. В знак побратимства, в знак создания бригады.

Вот как оно обернулось. Наше товарищество.

Кесарь… Иуда.

От брови до подбородка уродливый шрам… на рожу урод, и по нутру уродом оказался, сука.

Ветер кружился вокруг него прихвостнем, гоняя листву и пыль. Я чувствовал, как во мне разгорается ненависть. К этим уродам, что избили меня, к уродам, что гонят из бригады.

Кесарь молчит… Всего одно слово, и его шестерки упекут меня в аномалию…

Пыль. Ветер поднимает ее с земли, задувает под шейные платки. Пусть вам забьет глотки этой заразой…

– Какие ко мне вопросы? – повторил я.

Молот больно уперся в мою скулу.

– Какие к тебе вопросы? – процедил Кесарь. – У меня к тебе вопросов нет! Угребывай! Ты меня знаешь. Будешь тупить, урою.

– Погоди, Кесарь. – Я с трудом отвел от лица молот. – Давай нормально поговорим. Спокойно. Что стряслось? Я ведь только что вернулся с ночной ходки! Так что веришь, нет, в душе не маю, что у вас тут стряслось.

– Не темни, Сидор, мать твою! Все ты знаешь! – влез Мешок. Хитромордая сволочь. Поросячьи глазки прищурились в бешеной злобе. Изо рта пахнуло гнилью.

Резким движением Мешок саданул мне по зубам своим лобешником. Я упал и сжался в комок, ожидая новых ударов. Звон в ушах усилился, превратился в набат.

– Этой ночью умер Марик!

– Из-за тебя, сука, умер! – Колобок от души приложил меня ногой по ребрам.

Умер Марик…

Повторив про себя обвинение, я открыл глаза.

Посмотрел на наш дом. Там умер Марик. В бывшем домике путевого обходчика, на затерянной в лесу узкоколейке. Умер в обветшалой берлоге, в которой мы обитали… жили… порой снимались и уходили – но всегда возвращались. Умер не в Зоне, умер здесь, где мы чувствовали себя дома. Чувствовали, что спина прикрыта. Что под дырявой крышей, но в большом теплом подвале всегда найдется кусок хлеба. Всегда есть с кем посудачить, перекинуться в карты…

Теперь все.

Марик умер. Умер Немец. Умер Колун. Угрюм с Коляем сгинули в Припяти.

Зона забрала их души.

Застонал от безысходности. Да, все так. Чуял я, что Марик мертв. Узнал еще до того, как вернулся в лагерь.

И что теперь?

– Кесарь… – Вставать сил не было. Сплюнув в грязь кровь и осколок зуба, я остался лежать. – Кесарь, меня же ночью не было на базе! Не было! Я ведь только что…

Холодная сталь обожгла горло, заткнула рот. Чертов молоток придавил меня к ржавой створке бывших ворот ремонтного бокса. Железо мерзко заскрипело, порождая ассоциацию с пыточной камерой.

– Я в курсе, – прошипел палач. – Штуцер подтвердил, что ночью ты не приходил. Но как ты объяснишь вот это?!

Свободной рукой Кесарь рванул ворот моего комбеза и вытянул за шнурок медальон.

Он заискрился, заиграл всеми цветами радуги, хотя солнце пряталось среди туч. Я смотрел на скрюченного сталкера. Как он светится и пульсирует. Сам я лежал точно так же, скрючившись, и все во мне пульсировало от боли.

Свояки подошли поближе, приглядываясь и перешептываясь.

– Если надо, забирай себе, – просипел я.

Кесарь ногой перевернул меня на спину. Посмотрел в глаза и отпустил шнурок. «Спящий сталкер» упал мне на грудь. Молот вдавил его в меня.

– Великодушное предложение, базара нет. – Из-за звона в ушах мне казалось, что Кесарь шептал. – Но мне на хрен не уперлось. Не хочу закончить как Марик. Как Немец. И хватит с меня твоих косяков. Шустрик, вторая ходка в Припять, Граф, рамсы с вояками! Лоцман, «отмычка» твоя, у «Догмы» отирается! Мы в заднице, Гришко!

– Зови меня Седым. – Не скрывая ненависти, я посмотрел Кесарю в глаза, в глаза двум сошкам. – Гришко, Сидор-ли сгинул там, в Припяти, когда кукловод схватил нас за мозги.