Удивительно: во многих вещах по сравнению с ним мы выглядели менее снисходительными, более категоричными. Не ожидали обнаружить в собеседнике такую толерантность, широту взглядов. И дело даже не в том, что с годами человек обычно становится нетерпимей, ригористичней, просто эти качества недоброжелатели ему особенно охотно приписывали. Ничуть не бывало. Примаков слишком умен, чтобы быть негибким, консервативным. Ограниченность — черта, которую он крепко не жалует.

Как не жалует безволие, непорядочность, отсутствие чувства собственного достоинства. Гордость диктует многие поступки Примакова, и пускай он утверждает, что для политика это качество расточительно, сам меняться не собирается. Негативные клише: «антирыночник», «антиамериканист», «антизападник», — вероятно, давно бы стерлись, не считай Примаков, что ему не в чем оправдываться и уж тем более — навязываться с объяснениями.

Нынче во время интервью с некоторыми политиками, затронув мало-мальски острую тему, все чаще слышишь просьбу выключить диктофон. Евгений Максимович ни разу не произнес этого. Думает, что говорит? Безусловно. Но не только это. Все то же чувство собственного достоинства не позволяет проявлять суетливую «бдительность», равно как и запоздало вычеркивать из текста неосторожно оброненную фразу. Кстати, Примаков редко о ком отзывается плохо. Говорит: «Я не принадлежу к тем, кто лупит разные обличительные вещи, не обладая фактами». Эта особенность, вначале принятая нами за осторожность, скорее, идет от щепетильности, нежелания бездоказательно в чем-то обвинять человека. Даже Ельцина, чье византийское коварство не могло в душе Примакова не оставить болезненный след, он, по собственным словам, «оценивает только по фактам».

Впрочем, Примаков не лишает себя удовольствия «дать сдачи». Не отказывает себе и в ироничном, насмешливом взгляде на многое из произошедшего за долгие «годы в большой политике». Что вовсе не означает предвзятости. Ученый, академик, Примаков приписывает серьезной науке свою привычку смотреть на мир объективно, анализировать, отвергать застывшие схемы. Не случайно в его лексиконе часто встречаются обороты: «с одной стороны… с другой стороны», «и в то же самое время»… Евгений Максимович замечает неодномерность, неоднозначность людей и событий. Оттого его взгляд на эпоху особенно интересен. И не вина Примакова в том, что при всей его корректности рядом с ним иные ньюсмейкеры выглядят калибром помельче. Но на то Примаков и тяжеловес, чтобы на политическом небосклоне фигур такого масштаба было раз, два и обчелся.

О чем еще эта книга? Пожалуй, о том, в чем великий поэт согласился с нехитрой людской философией: жизнь прожить — не поле перейти. О том, что на долю даже самых успешных, витальных из нас выпадают страдания и потери. И что одно из самых больших проявлений мужества — продолжать после этого жить, радоваться жизни. Оставаться в седле.

Мы намеренно не стали строить книгу по биографическому принципу. Следовали за нитью разговора, его логикой, отталкивались от возникающих ассоциаций. Ведь речь не о жизненном пути собеседника (хотя и о нем, конечно, тоже), а о системе координат, взглядах на частные, бытийные моменты, о мировоззренческих представлениях и политических предпочтениях. Так вышло, что разговор о премьерском периоде Примакова предшествовал размышлениям о разведке, мидовским впечатлениям, рассказу о Востоке… Мы решили ничего не менять. Не соблюдать хронологию. Как и не выравнивать хотя бы примерно размеры глав. «Близкий Восток» получился наиболее объемной частью книги. Что ж, это абсолютно логично для арабиста, назвавшего Каир одним из самых любимых мест на земле.

Завершает книгу диалог с Ириной Борисовной Примаковой. Мы исходили из того, что по женщине, находящейся рядом, лучше всего можно судить о мужчине. Стал ли портрет собеседника более объективным? Не знаем. Но более стереоскопическим, как нам представляется, он стал точно.

Марина Завада,

Юрий Куликов

— «Мы вступаем в различные возрасты нашей жизни, точно новорожденные, не имея за плечами никакого опыта, сколько бы нам ни было лет». Это — Ларошфуко. Вы согласны?

— Нет, совсем нет… Проживая жизнь, человек непрестанно накапливает опыт, который на каждом следующем витке не выбрасывает, как отслужившую свой век ветошь — напротив, складывает в багаж и в случае необходимости использует. Так, по крайней мере, у меня. Сомневаюсь, что и остальных ход времени застает врасплох. Вот женщины, наверное, устроены иначе. Привыкнув считать себя молодыми, не могут смириться с некоторыми датами, не уживаются с ними, испытывают растерянность. Точно, Ларошфуко имел в виду женщин. (Смеется.)

— О чем вы чаще всего думаете, когда не думаете о работе, делах, накапливающихся рутинных проблемах? — Признаться, больше всего мои мысли заняты делами. У меня нет, как у многих других людей, какого-то захватывающего увлечения Мое хобби — работа. Но с возрастом все чаще начинаешь думать не только о служебных проблемах или о том, как развивается общество, о его противоречиях, возможностях. Наступает момент, когда в голову без конца лезут мысли о семье, детях, внуках. Ты хочешь передать им все, что знаешь, сделать благополучнее, мудрее, защищеннее. И с горечью осознаешь: младшая поросль живет уже своей жизнью и не сильно нуждается в твоих советах. Отчего ты тревожишься о них еще больше. А может быть, зря?

— Вам свойственно оглядываться назад, рассматривать под новым углом свои давние поступки, перебирать в памяти прежние представления? Так те же женщины время от времени подвергают ревизии шкатулку с украшениями: это — забыть, устарело, это — злободневно и сегодня, а это, возможно, не совсем актуально, зато, если подумать, винтаж!

— Я не ортодокс, чтобы не подвергать ревизии свои взгляды. Например, много лет искренне верил в преимущества социализма, считал, что марксизм-ленинизм — главная наука, а все остальное можно почти не знать. Естественно, я от этого отказался. Но не потому, что так поступило большинство, просто отказ — созрел. Я шесть раз прочел «Капитал» Маркса. Первый — с прекрасными комментариями Розенберга — учась в Московском институте востоковедения. Политэкономию у нас преподавал блестящий знаток марксизма Энох Яковлевич Бретель. Эмигрировал в Израиль. И не прижился. Кому он был там нужен со своим марксизмом?

Потом я читал Маркса еще и еще — готовясь к сдаче вступительных экзаменов в аспирантуру МГУ, а затем и кандидатских минимумов. Все, казалось, было устойчиво. Однако постепенно в некоторых вещах начал сомневаться. Взять такой вопрос, как абсолютное обнищание при капитализме рабочего класса, ведущее к обязательной победе революции во всемирном масштабе. У Ленина это магистральная идея. Он не просто отстаивал ее в большевистской среде. Выходил за рамки — боролся за идею с меньшевиками, яростно спорил с Карлом Каутским и Эдуардом Берштейном, которые рассуждали по-другому.

Спустя годы в ИМЭМО, подготавливая для ЦК КПСС разные документы, мы с коллегами отчетливо понимали архаичность этого постулата и, пытаясь адаптировать его к злобе дня, писали об обнищании относительно (усмехается) возросших потребностей. А слабые ранние ростки скептицизма проклюнулись уже в аспирантуре экономического факультета МГУ, куда я был зачислен, сдав экзамены на пятерки. Впрочем, начав колебаться, я отнюдь не стал трибуном контрреволюции. То, что Маркс не во всем оказался прав, автоматически не означает, что надо перечеркивать марксизм. Считал и считаю его серьезной наукой. Особенно — методологию.

— Нынче в мире зафиксирован всплеск интереса к Марксу. На прошлогодней Международной книжной ярмарке во Франкфурте «Капитал» стал самой продаваемой книгой. В Москве цена за трехтомник доходит до восьми тысяч рублей. В ФРГ идет спектакль по «Капиталу», а в Японии выпущен комикс тиражом двадцать пять тысяч экземпляров, сразу ставший бестселлером. Вот где винтаж!