— Возвращение интереса почему? Потому что бушует кризис, показавший: одна из его причин — отсутствие госконтроля над спекулятивной деятельностью капитала. У Маркса содержится много ценного в плане критического анализа капитализма, и люди пытаются в его трудах найти ответы на свои вопросы. Тем более что выросло поколение, которое не перекармливали Марксом как коммунистическим идеологом. Оно воспринимает автора «Капитала» только в качестве серьезного экономиста. Короче, я не стал бы относиться и к Марксу, и к Ленину наплевательски. Другое дело, что в социалистические времена написанное ими возносилось, как религия. Ни одно слово, ни одно понятие нельзя было подвергнуть сомнению. Пропагандисты талдычили догмы и утверждали, что они — путеводная звезда во все исторические эпохи. Вот это плохо. Как вы говорите: «устарело», «забыть»?

— А если перейти от глобальных, мировоззренческих представлений к обычным, житейским? Замечаете, что какие-то взгляды меняются?

— Как иначе? Я не понимаю людей, которые никогда не пересматривают свою точку зрения. Вероятно, они считают это доблестью, проявлением цельности натуры. Герцен в «Былом и думах», размышляя о холодной выдержке Николая I, полагал, что непоколебимая твердость в раз и навсегда определенных для себя истинах обычно свойственна натурам рядовым, мелким… От себя добавлю: и ограниченным. Хотя порой даже самому себе бывает трудно признаться, что ошибся, скажем, в ком-то из близких и этот человек для тебя больше не существует.

— Мы-то думали, с годами вы стали терпимее относиться к людям, к их недостаткам.

— Не сказал бы. Допускаю, по форме и терпимее.

Но не по содержанию, понимаете? Да, по форме определенно терпимее. Я могу сейчас даже поздороваться за руку с человеком, к которому отношусь плохо.

— С чем это связано? Вы перестали придавать значение формальной стороне?

— Перестал придавать значение. Прежде придавал куда большее.

— Считали необходимым подчеркнуть отрицательное отношение к человеку, если оно возникало?

— Это так. Раньше я демонстрировал свое негативное отношение к кому-то. А теперь, когда заходит речь о том или ином человеке, выпавшем из моего окружения (таких, слава богу, немного), я стараюсь не участвовать в подобных разговорах. Мне они неприятны.

— Кто вы по темпераменту? Явно не холерик и не флегматик…

— Говорят, у меня бывает флегматичный вид человека, полностью погруженного в себя. Но я (смеется) не такой. Какой ярлык на себя навесить? Затрудняюсь с ответом. Очевидно, я просто человек, не лишенный страстей.

— Удается их обуздать?

— Иногда — да. А иногда — не могу. Допустим, досада, раздражение. Порой я миролюбиво пропускаю мимо ушей вещи, от которых в другой ситуации вспыхиваю. В свое оправдание скажу, что редко кричу и ругаюсь. Тем более матом. Но ненужная громкость в голосе может появиться.

— На работе?

— Изредка и дома. Адреналин дает о себе знать.

— Вы полагаете, насколько мы в курсе, что мир устроен довольно разумно. Как вам удается без уныния смотреть на жизнь с ее подчас невыносимыми вызовами?

— Видите ли, я не пессимист по натуре. Есть такое выражение: пессимист — это хорошо информированный оптимист. Я достаточно информирован, однако пессимистом не стал. Понятно, я не ура-оптимист с широкой заготовленной улыбкой на лице. По конкретным поводам могу испытывать печаль, огорчение. Сильно переживаю из-за того, что сегодня происходит в стране, что мы оказались не подготовлены к кризису. И не легче при мысли, что так же внезапно нокаутирован весь мир. Тем не менее верю, что — пусть не сразу, через тернии — человечество развивается в правильном направлении. Оптимистический заряд должен быть у каждого, в противном случае жить очень трудно.

— Вы способны усилием воли заставить себя не думать о чем-то плохом, отбросить мрачные мысли?

— Как можно отбросить мрачные мысли, если я потерял сначала двадцатисемилетнего сына, потом — любимую жену. Такая беда на грани возможности продолжать жить. Особенно — когда умирают дети. Большего кошмара не существует.

— В чем вы находили спасение, на что человек неверующий может опереться, чтобы выстоять в подобных ситуациях, просто выжить?

— Только на работу. Когда внезапно случилось это горе с сыном, я пришел к жене (а мы с Лаурой прожили тридцать шесть лет), и она мне говорит: «Давай уйдем из жизни». Я сказал: «У нас дочка». Погрузился в работу. Начал строить дачу. Жена даже не спрашивала где. А мне постоянно надо было чем-то заниматься, постоянно. Это такой ужас. Вы знаете, я абсолютно не помню ни похорон сына, ни потом — жены, не помню, где были поминки… Однако время идет. Вырос Женя, внук. Он похож на моего сына. Я, бывает, даже путаю, называю его Саша. Видите (улыбается), и в такой трагедии есть какой-то просвет.

А верующий ли я? Когда обрушились невыносимые утраты, не был верующим.

— Мы знаем… Патриарх Алексий II рассказывал нам, что сам крестил вас в переделкинском храме Преображения Господня, когда вы были уже премьер-министром.

— Не премьером — министром иностранных дел. Святейший крестил не только меня, но и Ирину Борисовну (должен сказать, что спустя семь лет после смерти Лауры я вторично женился), и Ирину дочь — Аню…

— Достаточно долгий путь к Богу говорит об обдуманности шага. Впрочем, вряд ли вы что-то делаете необдуманно? Или — случается?

— Меня не оставляет чувство, что по жизни ведет судьба. Смотрите сами. В пятидесятые годы в аспирантуру принимали только тех, у кого был красный диплом. У меня же по всем госам стояли пятерки, за исключением арабского языка. По нему на государственном экзамене схватил тройку. Заслуженно. Я неважно знал арабский.

— Впоследствии довели до fluent?

— Не довел, к своему стыду. Сейчас через интернет я подключен к арабскому телеканалу Аль-Джазира. Регулярно смотрю его на английском. По-арабски понимать уже труднее. Тридцать девять лет назад я уехал из Египта, проработав несколько лет собкором «Правды». Тогда арабский язык был у меня в нормальном состоянии. Но может человек за четыре десятилетия позволить себе подзабыть язык, если нет постоянной практики? (Смеется.) На самом деле, ругаю себя, что, прожив пять лет на Востоке, не изучил язык в совершенстве. Жаль, нельзя родиться во второй раз, чтобы исправить ошибки.

— Так по поводу судьбы?

— Это вы отвлекли меня с этим fluent… В институте арабский язык преподавала уникальная женщина — Клавдия Викторовна Оде-Васильева. Палестинка, вышедшая замуж за русского врача, который погиб в Первую мировую войну. Отвечал я на госэкзамене так, что ассистировавшие Оде-Васильевой профессора Беляев и Шмидт сочли возможным поставить «отлично». У меня есть такая особенность — мобилизоваться в стрессовых ситуациях. Однако Клавдия Викторовна возмутилась: «Примаков недостоин этой оценки, он постоянно пропускал мои занятия». И влепила тройку.

Спустя час столкнулись в коридоре. Спрашивает: «Вы сердитесь?» Я говорю: «Никаких претензий. Все справедливо. Больше чем на три я арабский не знаю». Ответь я по-другому, вряд ли бы Клавдия Викторовна стала мне помогать. Но ей, видимо, понравилось, что я не попросил о снисхождении, хотя низкая оценка перекрывала путь в аспирантуру. В итоге Клавдия Викторовна пошла к ректору и грозно заявила, что, если институт не будет рекомендовать выпускника Примакова в аспирантуру, она дойдет до министра иностранных дел Вышинского. К счастью, никуда идти не пришлось. Я получил рекомендацию и стал аспирантом.

Далее. В аспирантуре я написал кандидатскую диссертацию, но защищать ее следовало — таков был порядок — не в МГУ, а в другом институте. Собственно, мне было уже не до защиты. Появилась семья, надо было думать о заработке, и я устроился на иновещание, где, будучи аспирантом, подрабатывал и где очень прилично платили. Допускаю, так и не защитился бы, но тут очередное явление судьбы.