– Гри-и-иш, нам на следующей же, да?

– Же да. – Гришка кивнул, опять убирая наушники и почему-то глубоко вздыхая.

Пока шли к клинике, Майка все решала, как назвать кота. Гришка рассуждениям ее не мешал, только иногда фыркал, не в силах сдержать смешки. Остановилась на Тимуре Петровиче, мол, у котенка была такая же заносчивая моська, как у декана. Потом подумала, и решила оставить просто Петровича. Более весомо звучит, основательно.

Света уже ждала их у дверей, Гришку чмокнула в щеку – он просто не успел отшатнуться – а с Майкой поздоровалась сухо, ядовито стрельнув глазками.

– А ты, что ли, на свидание потом, Свет? Такая красивая. – Майка чуть ослабила шарфик, громко потопала, обивая снег с ботинок. – Мы тебя задерживаем?

Света смахнула волосы на спину, улыбнулась:

– Вообще мы с Гришей собирались котенка тебе отвозить, раз ты сама приехать за ним не сможешь. Ну, и потом погулять, может быть.

Гришка поднял бровь, но спорить не стал.

– Ну, видишь, какая я молодец. Сама приехала. Где мой кот?

Света вынесла коробку и сунула Майке в руки. Та вдруг разом переменилось, перестала топорщиться и строить недовольные гримаски. Забормотала едва различимо:

– Ты мой сладкий, золотце мое, больно тебе было или нет, хороший? Ты у меня будешь жить теперь, со мной. Больше я тебя в обиду не дам, маленький. Никогда-никогда. Никогда.

Сунула пушистый комок за пазуху, туда, где людям на картинках всегда рисуют душу, улыбнулась сверкающе, победоносно.

– Какой у меня шикарный Петрович, видели? Я его в такого котяру выращу, что он сам офигеет.

Включать большой свет в комнате не хотелось, и Майка дернула за веревочку бра. Желудок сводило от голода, спина и ноги требовали разминки, но Майка ткнула на кнопку «следующая серия» на планшете. Раздался тихий стук в дверь.

– Чего, пап? – Майка всегда знала, что это он. Мама стучала всегда более требовательно, и сразу входила. Но не папа. Тот мог даже развернуться и уйти, если она не ответит.

Папа вошел, чуть ссутулясь, робея, сел на край кровати, положил широкую ладонь Майке на ноги. Немного помолчал, покусал щеку изнутри – он делал так всегда, когда подыскивал слова.

– Ты бы не брала его в постель все-таки, дочка.

Майка накрыла ладошкой Петровича, сладко спящего в ложбинке над ее ключицей. Котенок совершенно справедливо признал в Майке огромную кошачью мать и теперь не отходил от нее ни на шаг. Майка даже подумывала, как бы его протаскивать с собой на учебу, пока хоть немного не подрастет.

Уходить папа, по-видимому, не собирался, и Майка отложила планшет.

– Пойдем чай попьем, может? Мама нас ждет. Она пирог заливной испекла.

– Не хочется. Иди пап, я учусь.

– Давай ты мне не будешь рассказывать, что ты там делаешь. – Папа придвинулся к стене спиной, и Майке пришлось согнуть ноги в коленях. – Дай кота.

Майка бережно сгребла Петровича в ладошку и передала папе, тот приложил котенка к щеке, потом к носу, поводил туда-сюда и улыбнулся.

– Мягонький. Хороший какой. Говорят, кстати, если рядом с беременной женщиной живет зверь, у ребенка меньше вероятности аллергии в будущем.

– Чуть из дома меня не выгнал с этим мягоньким. – буркнула Майка. Потом повернулась, положила ноги на подушку, а голову – папе на колени.

– Испугался, прости. – Папа стал гладить Майку по волосам. – Пойдем на кухню, пожалуйста? Маме будет обидно, что мы тут вдвоем шушукаемся.

– Мне страшно ее видеть. – Призналась Майка.

Поначалу, когда мама много спала, мало ела, бледнела, худела и падала, Майка впервые начала осознавать, как сильно ее любит. Ночами Майка спала плохо. Гуглила симптомы рака, гуглила последствия химиотерапии, гуглила хосписы и суицидальный туризм. Снились Майке гробы и похороны, снился плачущий папа, снилась черная от горя тетя, снились мертвые деда и бабушка, потому что они не переживут.

Майка не понимала, почему папа, с его опытом и знаниями, бездействует, почему глупо улыбается ее просьбам отвезти маму в больницу.

С появлением Петровича все прояснилось, но стало только хуже. Майка опять не понимала, почему папа, с его опытом и знаниями, позволяет маме так дурить и сохранять ребенка. Она родила Майку в тридцать, и то, говорили, что все проходило сложно и с приключениями. Сейчас ей было почти пятьдесят, и это походило на форменное самоубийство.

Папа положил руку Майке на плечо, тяжело вздохнул.

– От нее плохо пахнет. И глаза водянистые и пустые, как у дурачков. Она даже слова забывает и режет сыр обратной стороной ножа. – Продолжала атаковать папу Майка. – Она не влезает в туфли и в свои платья и иногда смотрит на меня так, как будто я сильно мешаю.

– Ей положено пить железо, от него пучит и газы. – Папа положил все еще спящего Петровича в Майкины волосы, укрыл его ее кудрями. – Из-за слабости и гормонов ей очень тяжело о нас с тобой заботиться, но она все еще пытается это делать.

Майка заплакала, тихо, без всхлипываний. Просто выпустила наружу давно копившиеся слезы. Ей очень не хватало мамы, ее энергичной, веселой мамы, ей не хватало папы, который стал теперь совсем маминым, ей не хватало ее прежней, ее нормальной семьи.

– Когда мы узнали, было уже слишком поздно что-то предпринимать. И с мамиными болячками прерывать беременность было бы довольно опасно…

– А рожать в таком возрасте – безопасно? Ты мне это хочешь сказать?

– Майя. Твоя мама, в целом, здоровая крепкая женщина. Она справится.

Майка злобно посмотрела на папин подбородок. Захотелось по нему со всего маху ударить.

– Овечка, дорогая, – папа не называл Майку так уже, по меньшей мере, лет десять. – Просто пойми, пожалуйста, что нам самим очень страшно. После твоего рождения мы еще несколько раз пытались, но не получилось. Почему нам решили дать мальчика именно теперь, – Майка шевельнулась, внутри, сквозь тоску и слезы, что-то радостно екнуло. – Не знает ни твоя мама, ни я. Но ты нам очень нужна, дорогая. Помнишь, как в твоем любимом мультике? Давай бояться вместе. Бери кота, бери его пипетку и пошли пить чай.

Гришка перевернул страницу и обомлел. Звуки отдалились, воздух разом стал тяжелым – ни вдохнуть, ни выдохнуть. Лопоухая, с торчащим вперед клыком, с озорными глазами – это точно была она и будто бы вовсе не она. Платье в крупный цветок, выставленное вперед оголенное колено, вязаная сумка с пацификом, сигарета в отставленной руке, венок из одуванчиков, чуть сползающий с длинных вьющихся волос. Показалось, наверное. Темно – одна тусклая люстра горит, да и пьяный совсем. Эта легкая девушка на чуть смазанном снимке не могла быть дочкой академика и серьезной преподавательницы, не могла быть первой студенткой журфака ЛГУ, эта девушка не могла быть его, Гришкиной, матерью.

Гришка поднял глаза, пытаясь поймать Борин взгляд, но тот был слишком увлечен шахматной партией. Судя по насупленному лицу и барабанящим по столу пальцам, оставалось не долго, Борька проигрывал. Майка, вечно вертящаяся вокруг Бори, вдруг перехватила Гришкины сигналы и тут же кинулась к нему, плюхнулась рядом на диван, попыталась заглянуть в массивный фотоальбом, но Гришка его уже захлопнул.

– Чего, Гриш? Че такое? – Майка беспардонно потянула на себя альбом, но Гришка его не отпустил.

– Ничего. Иди, потанцуй с кем-нибудь.

Гришка не был настроен откровенничать, да и волнение порядком сказалось на его привычной манере говорить вежливо. Даже с такими назойливыми людьми, как Майка.

– Это фотоальбом Даниного деда?

– Да.

– И че там, много всякого интересного? – Майка улыбнулась, и Гришка впервые заметил, что у нее тоже чуть выдается вперед клык. Только с другой стороны. У мамы торчал вперед верхний левый, а у Майки – правый.

Гришка поерзал. Становилось жарко.

– Да.

– И тебе там че-то понравилось? Покажи?

Майка придвинулась и протянула хваткую ручонку, словно решила, что этот нелепый диалог стер неловкость и недоверие.