Гришка даже завтракать не стал: быстро натянул куртку, мазнул взглядом по маминому фото на книжной полке, сунул ноги в ботинки и выскочил за дверь.

Не знал, куда идти. К Борьке нельзя – другу и так, наверное, тяжко, зачем будить в такую рань. Можно бы, наверное, и правда к отцу. Мелкие его рано просыпаются. Жаворонки. Дурачье.

Спустившись в колодец, Гришка постоял пару минут, глядя на снег, сыплющий с еще темного, томного неба, обнял себя за плечи. Шепнул куда-то в рассеченную проводами высь «С Новым годом!». Улыбнулся мелко и неловко, как и всегда, и быстро пошел под арку, чтобы не дай бог случайно не пересечься с бабушкиными гостями.

К отцу ехать, все-таки не спешил – нужно было изобрести хоть какие-нибудь подарки. Чертыхнулся, вспомнив, что в Гостинке выходной, побрел в переход и, на счастье, нашел неплохие подарки мелким. Отцу и тете Лизе ничего особенного покупать не стал – хлам в квартире плодить незачем, а на ничтожные сбережения достойного ничего не найдешь. Придется обойтись коробкой конфет и чаем – нейтральной, ничего не значащей чепухой.

Тетя Лиза открыла дверь после первого же звонка и радостно взвизгнула:

– Гришечка! Проходи, проходи!

Гришке папина жена улыбалась всегда по-особенному: широко, натужно, так, словно уголки губ закрепили степлером. И не держал на нее Гришка никогда зла, и уважал ее по-настоящему, а ей вот почему-то всегда рядом с ним было настолько неловко.

– Гришка!

Сашка выскочил из комнаты первым, пнул Гришке новый, сверкающий и скрипящий футбольный мяч, и, не дождавшись, пока Гришка мяч этот отобьет, кинулся обниматься. Поля выбежала следом, в желтом платьице, одна худосочная косичка уже заплетена, с бантиком, а другая половина головы даже не расчесана – желтоватые волосенки спутаны, кое-где блестки видны и елочные иголки.

– Гринечка мой любименький! – на руки сразу прыгнула, целовать начала, носом тереться об пух на Гришкиных щеках.

Гришка кое-как извернулся, прикрыл за своей спиной дверь, ослабил Полину хватку и выудил из рюкзака подарки.

– Офигеть! – завопил Сашка, тут же стянул свитер и принялся натягивать Зенитовскую форму, десятый номер.

Поля своей гуаши тоже обрадовалась. Как не обрадоваться, если там еще два цвета дополнительных – золотой и серебряный и оба с блесточками!

Гришка краем глаза видел папину тень, пошатывающуюся у входа на кухню. Не выходил пока, готовился. Сейчас с силами соберется, на лицо дежурную улыбку натянет, а потом уж можно и с сыном здороваться.

Кое-как отвязавшись от детей, Гришка неловко сунул пакет с чаем и конфетами тете Лизе, а потом вдруг, не ожидая сам от себя, куда-то засобирался.

– Да я так, заскочить, поздравить, – забормотал он, неотрывно глядя на отцовскую тень. – Я на каникулах еще забегу, еще в парк сходим, – это уже Сашке и Поле. Они-то его по-настоящему любят, по-настоящему расстраиваются, когда он уходит. – А сейчас дел столько. Бабушке еще помочь обещал.

Тетя Лиза поохала для приличия, сунула в руку Гришке дежурный праздничный конверт, и сама шагнула поближе к двери, как будто собиралась сбежать. Он ей грустно и понимающе улыбнулся, мол, ну что вы, я пойду сейчас, и, если попросите только, никогда не вернусь, знаете ведь. Понял, что не вовремя. Впрочем, как и всегда.

– Гриш, постой! – папа вдруг размашисто шагнул вперед, словно пытался отсчитать ровно метр. Поймав удивленный Гришкин взгляд, папа тут же смешался и указал рукой на коробки и пакеты, стоявшие у стремянки. – Мы тут это, ремонт небольшой затевать собираемся – мелким детскую делить – да и себе шкаф поменять хотим. Решили тряпье вот разобрать. Может, тебе нужно что? Тут мои вещи, хорошие, глянь. Лизин пакет смотреть не будешь, да? Там шарфов много, но бабушка точно не станет носить…

Тетя Лиза, почему-то покрывшись пунцовыми пятнами, коротко Гришке кивнула и ушла в комнату, плотно прикрыв за собой двери.

Папа, почувствовав явное облегчение, радостно кинулся к одному из пакетов и выудил оттуда свою коричневую кожанку. Он встряхнул ее, еще раз осмотрел, а потом бережно передал в Гришкины руки, как котенка, которого непременно нужно спасти из пожара.

– Ну, беги теперь, сынок, беги.

Гришка спиной открыл дверь, пряча за пазуху конверт и перекидывая куртку через руку, а потом лихо, отчаянно даже, кинулся вниз по лестнице, как будто бы куда-то спешил. Как будто бы где-то и вправду его ждали.

Борька каждый раз влюблялся как в последний. Прямо по-настоящему – до дрожи в коленках, невнятного лопотания, искорок из глаз и потных подмышек. Вопил друзьям, что вот эта – эта! эта! – самое настоящее. И дальше только рядом с ней, и до душного венчания с ней, и до безразличных внуков. До самой черты. Но вечная любовь его длилась чуть меньше бабьего лета – вспыхивала, золотилась мимолетной паутинкой, а потом погибала так быстро и безболезненно, словно вовсе не жила.

И все Борькины девчата, конечно же, хотели понравиться Гришке. Мало ли – лучший друг? Брат почти что. Чуть ли не самый родной и близкий.

Влюбленные дурочки представляли Гришку шафером на своей сказочной свадьбе, а потом и крестным своих детей. Понимали, что от него уже совсем никуда не деться. А он их даже не запоминал. Скользил взглядом, слушал так, как слушают грохот метро и ни с кем почти не разговаривал. Не видел смысла. Точно знал, что если не сегодня, так завтра Борька завалится к нему с бутылкой вина, сядет на пол, опираясь спиной о плитку старинной печи, и заговорит уже о новой. Прекрасной. Такой, которой никогда не было. Совершенно невероятной и искренней. Господи, а какие у нее глаза, Гриша, какие глаза!.. Ты бы видел!..

Но вместо этих глаз появлялись другие. И еще, и еще, и еще. И Гришка только и мог, что досадовать при каждом знакомстве и виновато улыбаться. Ну как им объяснить, что ни рассеченная шрамом бровь, ни ухмылка от уха до уха, ни взгляд с хитрым прищуром, ни тем более стихи Есенина, льющиеся через край, не могут быть предвестником чего-то настоящего и вечного. Борька был бабником, донжуаном, настоящей обаятельной и пылкой скотиной. Но девчатам, кажется, на это было плевать. Они хотели любви – они ее получали. Другой вопрос, на долгий ли срок…

Но с Майкой все вышло иначе, как-то не так. Вообще, с Майкой всегда и все шло наперекосяк. Все время, всю жизнь.

Она бросила Борьку сразу после Нового года. Жестоко, не объясняясь, не устраивая сцен. Просто исчезла и все. Борька вечера напролет проводил за описаниями чудной девы, посмевшей от него сбежать, пока Гришка, наконец, не понял, что причина всех бед – Новогоднее чудище. Похожее на старушку, зареванное, страшненькое. Носатое.

– У нее бабушка армянка, – блаженно улыбаясь, лепетал Борька. – Ну, подумай, как она готовит, наверное! Какая у нее, наверное, кровь горячая! Темперамент южный!

– Наверное…– добавил тихо Гришка, убирая на полку очередную книгу. Почитать чего-то хотелось, чего-то просило сердце, а вот чего именно, было непонятно. Благо, бабушкина библиотека всегда была щедра на сюрпризы: там можно было найти что угодно, от Донцовой до Гегеля.

– Гринь, ты не понимаешь! – Борька снова вскочил с кресла и тяжело наваливался на шкаф, словно пытаясь его сдвинуть. – Может, она судьба моя, ну!

Гришка устало вздохнул – вообще, вздыхал он всегда как-то натужно, словно прожил уже тысячу жизней, – и поджал тонкие губы. Спорить с Борькой бесполезно – ну не волнует его, что влечение к едва знакомой девчонке, которая оказалась чуть умнее других – вовсе не любовь. Это вообще даже не чувство. Так, инстинкт. Настичь убегающего. Полакомиться. Бежать дальше.

Борька пострадал еще недели две – впрочем, довольно порядочное для него время, – а потом снова влюбился. Но Майку почему-то вспоминал. Чуть ли не по-стариковски эхал, уставясь в окно, и едва слышно бормотал: «Гринь, вот если бы Майку найти да спросить, чего она так, а… Да ты ее, наверное, уже и не помнишь, да?». Но Гришка помнил и сам этому удивлялся. Такое чудище, Господи, ну смешная же, совсем смешная… А ведь было чувство, что он еще увидит. Неужели ошибся?..