— А потом?
Кажется, ее обидело, что я не понимаю всей серьезности развязанных шнурков. — И тогда он мог споткнуться о шнурки, грохнуться на землю и сломать нос. И тогда дети называли бы его ‘Майк с кровавым носом’ до конца его жизни. А потом он приходил бы домой в слезах и чувствовал себя полным неудачником, потому что дети жестоки, и я знаю это лучше, чем кто-либо другой.
Она знает это лучше, чем кто-либо другой.
Я массирую горло и веду машину одной рукой. Сохраняя небрежный тон, я говорю: — Похоже, у тебя есть много интересных историй о школе.
Она морщит нос, глядя на меня.
— Произошло ли тогда что-нибудь… конкретное, о чем ты сожалеешь?
— Почему ты меня об этом спрашиваешь?
Образы проносятся у меня в голове. Громкий митинг поддержки. Океан смеющихся детей. Пальцы, указывающие в мою сторону.
Мое сердце сжимается. — Без причины.
— Я… — Санни глубже погружается в свое кресло. — Я была ужасна со многими людьми. Было бы слишком долго перечислять все, о чем я сожалею. — Она смотрит на свои туфли. — Но это было не так уж плохо. В моей школьной жизни были некоторые черты, которыми я горжусь.
— Какие, например?
Она смотрит на меня так, словно пытается понять, действительно ли я слушаю. — Уверенность, которая у меня была. Бесстрашие. Понимаешь? То, что ты теряешь, став взрослым.
— Я не думаю, что ты потеряла что-нибудь из этих вещей.
Она улыбается, но в ее улыбке нет яркости. — Ты даже не представляешь, сколько от этой уверенности сейчас ушло. — Ее вздох звучит громко. — Такова жизнь, не так ли? И какой смысл говорить о прошлом, когда ты не можешь вернуться назад и изменить его?
— Если это влияет на твое настоящее, то разговоры о прошлом — единственный способ двигаться вперед, — говорю я ей.
Она поднимает взгляд.
— И… — Я бросаю взгляд на дорогу, когда мой голос становится хриплым: — Я думаю, что быть резким по отношению к своему прошлому "я" нечестно по отношению к тебе. Держу пари, были моменты, когда ты была добра.
Воспоминание, которое я подавлял после ухода из Джон Херст, всплывает на первый план в моем сознании.
— Как ты его только что назвал? — Санни Кетцаль нависает над спортсменом, который насмехается над уборщиком. Куча мусора на земле. Она разлетелась, когда спортсмен выставил ногу и сбил уборщика с ног.
— Хэй. — Спортсмен с вкрадчивой улыбкой отходит от шкафчика. — Успокойся, детка.
— Я похожа на твою детку?
— Ты выглядишь как первокурсница. — Он облизывает губы.
— А ты похож на сморщенную крысу с мозгами червяка.
Его кокетливая улыбка сменяется чем-то жестким и угрожающим. — Ты хочешь сказать это снова?
— Я первая спросила тебя, ты, шут. Продолжай. Назови его так еще раз. Я осмелюсь.
— Малышка, ты доведешь себя до…
Звук удара кожи о кожу эхом отдается в коридоре так громко, что все, даже уборщик, замолкают.
Я постукиваю пальцами по рулю, пока прошлое заползает к нам в крузер. Санни Кетцаль, пчелиная матка Джон Херст, была угрозой, которая уничтожила меня по прихоти, но за этой ядовитой улыбкой скрывалось нечто большее.
И это еще то, что продолжало привлекать меня к ней.
Это затягивает меня прямо сейчас.
Со мной что-то не так.
К черту это.
Со мной много чего не так.
Во-первых, Санни понятия не имеет, что я учился с ней в средней школе, и я активно скрываю это, чтобы она никогда не узнала. Я лицемер, потому что советую ей посмотреть в лицо ее прошлому, когда я изо всех сил пытаюсь признаться в своих собственных секретах.
Во-вторых, мы с Санни очень разные люди. Высока вероятность того, что наши споры никогда не прекратятся, потому что наш мозг работает совершенно по-разному.
В то время как я предпочитаю порядок и тишину, а не выскакивать из машины только для того, чтобы завязать шнурки, она будет бросаться на мир смело, громко и следовать тому, что подсказывает ей сердце, не думая о последствиях.
На бумаге мы не работаем.
Ни малейшего намека.
Так почему же я хочу целовать ее так, словно ее губы — единственный кислород, который мне когда-либо понадобится?
Она складывает руки на груди и прислоняется спиной к двери, как будто может прочесть мои мысли. — Почему тебя так интересует мое прошлое?
Я напрягаюсь. Могу ли я признаться в своих чувствах к ней и продолжать держать нашу сложную историю в секрете? Какой смысл сообщать ей? Чтобы получить извинения? Я так долго обходился без нее. И, возможно, она вообще не почувствовала бы необходимости приносить извинения.
— Ты снова меня игнорируешь.
— Пристегни ремень безопасности, Санни.
Ее взгляд становится острее, и дух товарищества между нами сменяется напряжением. — Прекрати мной командовать. Я пропустила это мимо ушей, когда мы выступали перед детьми, но здесь это не сработает.
— Пристегнись.
— Ну вот, опять. Рычишь на меня.
— Это я красиво говорю. Ты просто ввязываешься в ссору.
Она усмехается. — Значит, теперь я сумасшедшая? Это все?
Я поджимаю губы, потому что, что бы я ни сказал, она все равно расстроится.
— Знаешь… Я все еще не понимаю. Зачем ты дал мне эту работу по оформлению, если ты так сильно меня ненавидишь?
Я сжимаю пальцы на руле, чтобы держать их подальше от ее тела. — Я этого не делал. Ты вломилась, как всегда. Теперь пристегнись.
— Я не вмешиваюсь силой. — Ее тонкие руки падают на грудь. — Ты, как всегда, встаешь у меня на пути, и я должна найти способ обойти тебя.
Устав сыпать инструкциями, я включаю индикатор и сворачиваю на обочину. — Ты слишком много болтаешь, — бормочу я.
— И ты почти ничего не говоришь мне. Разве что ‘убирайся, Санни’ или "уходи сейчас же". Если бы я не знала тебя лучше, я бы подумала, что это единственные два слова в твоем…
Я расстегиваю ремень безопасности и подталкиваюсь к ней. Она обрывает свою тираду и вжимается в кресло, как будто пытается перестроиться на другое место.
— Если бы ты взяла хоть немного энергии, которую тратишь на то, чтобы задирать меня, — я провожу рукой по ее щеке, чтобы схватить ремень безопасности, — и направила ее на обеспечение собственной безопасности, — я выдергиваю ремень безопасности из держателя, пока он не натянется достаточно, — мне бы не пришлось так сильно беспокоиться.
Ее густые ресницы хлопают.
Ее рот закрывается.
Я застегиваю ремень до щелчка, а затем поднимаю на нее взгляд. Я подвигаюсь достаточно близко, чтобы разглядеть светло-коричневые крапинки на ее радужке и крошечную родинку сбоку от носа.
Мой взгляд скользит к ее губам. Они розовые и выглядят сладкими, как клубника. Я наблюдаю, как она быстро втягивает воздух, когда моя рука опускается на ее лицо. Дрожащими пальцами я убираю прядь ее шелковистых волос, заправляю ей за ухо и позволяю своим прикосновениям мягко спуститься к изгибу ее подбородка.
Мы смотрим друг на друга, ничего не говоря.
Начинает звонить телефон.
Она пригибается.
Я моргаю.
И машина становится неудобной, пока она роется в сумочке в поисках устройства.
Санни прижимает телефон к уху и хрипит: — Привет, мам. О, это я? Ты знаешь… — Санни бросает на меня быстрый взгляд уголком глаза. — Просто прохлаждаюсь. — Она делает паузу. Наклоняет голову. Затем все ее лицо вытягивается. — Мам, правда? — Еще один быстрый взгляд на меня. — Я устала. Потому что я работала всю ночь! — Она потирает переносицу.
Интересно, что говорит ей мама.
Санни крепко зажмуривает глаза. — Да. Да, я это знаю.
Мы подъезжаем к квартире Санни.
— Я подумаю об этом, мам. — Санни убирает телефон, и я слышу, как из динамиков кричит ее мама. — Нет, я не буду ничего обещать. Мне нужно идти. Я уже дома. Я тоже тебя люблю. Пока. — Она кладет телефон в карман и смотрит прямо перед собой, как будто меньше всего на свете хочет выходить из моей машины.
