Annotation

Обряд инициации для избранных…

Блонди Елена

Блонди Елена

ТЕМНЫЙ АВГУСТ

посвящается Елене Гномалле (Щепетовой)

Слишком большое одиночество, чтобы с кем-то его разделить,

словно ромашка с четным количеством лепестков: любить — не любить,

словно подушка, тяжелая от пота и от кошмаров,

слишком большой выбор оттенков всевозможных загаров,

слишком, все вокруг слишком, все вокруг — словно,

люди кажутся странными для тех, кто заинтересован кровно

в инакости, в бесповоротности сказанного.

Темный август. Лето выключено. Сердце промазало.

Феникс Павел

Ромка срезал кисть и покачал на ладони. Виноград увесисто разлегся, тыча круглые ягоды меж растопыренных пальцев. Свалил аккуратно груз в припыленное белое нутро эмалированного ведра. Еще три таких грозди и можно нести. Второе ведро уже дробно круглило макушку. С горкой.

Ромка вздохнул. Собирать — удовольствие. Пять кисточек — ведро. Но таскать приходится часто. Тяжелые ведра гнули спину, лепили к позвоночнику пыльную рубаху. Прижимали кожаные сандалии к сухой земле. Земляные комки разбивались, сыпали неровную крошку под ступни. Кололи суставчиками стеблей. И ветер — неторопливый — горячо дышал в макушку, лез под завернутый воротник.

Скорее бы вечер. Солнце желто смотрело, клонясь к горизонту. Без облаков, не мигая. Будто проверяло, хорошо ли работают.

А куда денешься? Сам напросился. Нет, чтобы с утра с предками на машине — на море. Но пообещал Пестику, что неделю с ним — на винограде. Как дурак… Пестик денег заработает, он уже месяц на уборке. А Роман не знал, когда ехал в поселок. Думал, возьмет Пестика и будут вместе — на море. С предками уже в пансионате наотдыхался.

Насупился, уложив на левую руку следующую гроздь, чикнул у основания короткими лезвиями кусачек. Маленький хруст, будто выбеленная солнцем косточка под ногой, — и гроздь потяжелела в руке. Устроил в ведре. Большая. Еще одну и — идти. А далеко. Против солнца еле видна пирамида ящиков и несколько черных силуэтов.

Листья зашуршали, и выломился через кусты из соседнего ряда Пестик. Придерживая одной рукой натянутые проволоки, невидные за растопыренными ладонями листьев, другой потирал лоб, через который — ссадина. Не усмотрел, значит, поерзал где-то по алюминиевой струне.

— Я уж ищу-ищу тебя, — заговорил, усаживаясь на рыжую щетинку травы под бетонным столбиком, — задолбался уже, — вздохнул с удовольствием, сорвал и выбросил несколько листьев, что лезли в глаза, — во, набрал, молодца! Иди, перекурим!

Ромка замялся. Он с Пестиком перекурил разок. Мать чуть до костей не сгрызла. Да куда это годится, да тебе всего пятнадцать, да зубы, да легкие… Будто он виноват, что Пестик курит такую дрянь. До утра — дыхнешь в потолок, и комары падают. Дома-то он покуривал втихую с пацанами, но там сигаретки с фильтром, зажевал чем угодно и — хорошо. И не нравится ему.

— Кури сам свою отраву, — сказал. Срезал последнюю гроздь и увенчал ведро.

Устроился рядом с Пестиком на колючей траве. Неровная земля ворочалась под задницей, кусала сквозь шорты.

Пестик затянулся, поднял земляной комок и швырнул в куст напротив. Земля рассыпалась, пудря коричневой пылью зеленую гроздь. Роман тоже подобрал комок. Бросил. Ссыпаясь, крошки шуршали суетливо.

— Виноград теперь до пенсии жрать не смогу, — мрачно пожаловался.

— Угу, — отозвался Пестик. Кинул еще:

— Камень бы.

— Вон лежит.

— Вставать надо.

— Ну его.

— Ага…

Молчали, уставшие. Слушали ор кузнечиков, держащий жару слоями над высушенной травой.

— Ромк?

— Чего?

— А ты, это… Телка была у тебя?

Ромка потянулся вперед, за камнем. Упал на обе ладони, земля рассыпалась и колола. Выковырял белый обломок. И снова привалился плечом к ребру столба. Взвесил камень на потной ладони. Земляная пыль расплылась рыжими разводами.

— Дай, я, — Пестик, не двигаясь, задергал рукой — отобрать голыш, — промахнешься ведь. Других нет, вставать придется.

— Отзынь, я сам. Все равно уже идти. Автобус вон.

Ромка бросил. Камень влетел в пыльную гроздь, чавкнув, застрял было, но медленно, рывками, проваливаясь все ниже, выпал и ткнулся в рыхлую землю. Разбитые ягоды капали вслед темным соком.

— Класс! — восхитился Пестик. И снова:

— Ну? Про телку?

— Была одна… — Роман покраснел и стал отряхивать руки о выгоревшие шорты.

— Расскажи! Как? Трахал?

— Че ты пристал? Ты меня на полтора года старше. Это я должен тебя доставать вопросами.

Пестик вздохнул, поник темной головой:

— Да уж. У нас в поселке три двора. Девки только летом, на практике. И такие, блин, лишь бы подразнить.

Ромка посмотрел на пухлые надутые губы, длиннющие опущенные ресницы.

— Целовались только, — сказал неохотно. Но порадовался, что может друга этим успокоить.

Пестик вскинул голову. Схватил Ромкин локоть горячей ладонью:

— Й-ё-о-о!.. — протянул удивленно, — не врёшь?

— Чего мне врать? И вообще, — Роман рассердился, — это ж ты у нас красавчик. Маугли, блин. А на меня, что, думаешь, так девки и набежали?

Пестик не отрывал темных глаз от покрасневшего Ромкиного лица. Смотрел на белесые короткие ресницы, выгоревшие в сметану тонкие волосы.

Далеко, продравшись сквозь цыканье цикад, засигналил автобус.

— Идти надо, — угрюмо сказал Ромка, — и ведра еще…

— Ага, ага! Слушай! Нам повезло, знаешь как? Остаемся!

— Чего? — Роман затоптался, разминая ноги и спину. Солнце краснело потихоньку, цепляя брюхом маковки тополей у дороги.

— Некогда рассказывать! Давай, а? Счас ведра оттащим, наврем чего, и потом уж я тебе…

Пестик танцевал от нетерпения, изгибая длинную спину, — шоркал по сыпучему драными кедами, пощипывал тонкие волоски на смуглом подбородке.

Гудок автобуса снова покатился по рядам, к ребятам и за них — дальше, отскакивая от темнеющих листьев.

— Ну, приключение же! — воззвал Пестик. И радостно, уловив колебания друга, схватил оба ведра, поволок навстречу красному солнцу. Ромка заспотыкался следом, глядя, как бьются кромки ведер о коричневые икры. Морщился. Сам целый день так же.

— Ну, ты можешь хоть… — и не стал продолжать. Все равно автобус вот он. А по локтям побежали мурашки — приключение… Пусть пока так.

— Тетя Шура, — стукнув о ступеньку пустыми уже ведрами, крикнул Пестик в автобусную дверь. В окна смотрели недовольные лица. Шура нехотя отклеилась от перегородки, над которой дразнила шофера вырезом платья. Обернулась, натягивая ситец по широким бедрам:

— Ну? — досадуя равно и на опоздание и на «тетю».

— Вы маме Ромкиной скажите, остались, хорошо? И деду. Мы — на бахчу, там птиц ловят сегодня. А утром — мы тут первые, еще по росе.

— Почем я знаю, может, мать ему не разрешает, — дернула подбородком в сторону Ромки. Девчонки на переднем сиденье захихикали.

Роман запламенел ушами и возненавидел Шурины жесткие волосы, убранные в растрепанный пучок, оплывающую шею, складочку меж коричневых грудей. Квадратные бедра.

— Ему? — величественно удивился Пестик и хмыкнул погромче, — да мы еще тем летом, сто раз уже…

Шура отвернулась, перегородив проход широкой спиной. Захлопнулись облезлые двери.

Ребята шли по тропинке, отделенной от дороги частоколом деревьев. Стемнело сразу, как только солнце, продравшись сквозь ветви, свалилось за траву. Фонари бросали под ноги ажурные тени. Редкие машины, размазывая свет фар, провозили музыку, разную.