— Где Пестик, Петя? — спросил хрипло, срывая голос в верха и убегая в шепот.

— Ты его услышишь…

— Чего услышу, я его видеть хочу! — мрачно заупрямился Ромка. И оглянулся.

Темные проходы, уставленные пальцами столбиков, черная листва держится за бледный бетон. И всюду — узкие луны, гнутые иглы лимонного золота — отраженные в выпуклых виноградинах. Горстями, водопадами…

Прошивая темноту — пронзительный крик с ахами, стоном, захлебнулся и пал на невидимую землю.

— Что?!!! — крикнул Ромка, бросая девичью руку, крутясь, оглядываясь вокруг. Глаза резало от напряжения.

— Ему хорошо, — наставительно сказала девочка, — пойдем, нас ждут.

— Хорошо? Это — хорошо? — и рванулся беспомощно, не зная, в какую сторону бежать. Сердце, гоня через кожу испарину страха, сушило рот, требовало — назад, к арбузам, домой, да ну его — Пестика, сам захотел, в конце-концов! Но что-то внутри кроме сердца прибило к земле — стоять! Нельзя! Один ведь, и — кричит. Где только?…

Отчаявшись определить, повернулся к девочке, глянул в лицо:

— Ты, слушай, ну скажи, где? Он ведь хороший, Пестик, он знаешь, как мечтал! Не надо его так!

Темные губы разошлись, блеснули узкие луны на ровном ряду мелких зубов:

— Много ты знаешь, как надо и как не надо! Мальчишка!

— Дура! Сама вон, от горшка! Где он?

И, пугаясь, но зная, сделает, все сделает — рванулся к рубашечке, схватил за плечо, сдавил больно, с наслаждением, ожидая, что исчезнет, размываясь в пространстве, оставит в потной ладони лишь ускользающую память кожи — о нежной ткани и тонкой ключице под ней. Сказка все-таки…

Не исчезла. Подалась вперед, к нему, прижимаясь твердыми сосками, прикрывая обморочно глаза, притушивая их и ярче взблескивая зубами. Ром растерянно сдавливал маленькое плечо. Испугался. Ощутил руки на пояснице — цепкие пальцы задирали футболку, скользили по мокрой коже.

Порвавшись надвое, сознание встречными волнами слиплось, рождая третье чувство из бывших двух — страха и желания — острое наслаждение данным, не требующим завоевания. Настолько данным и настолько не требующим, что — надо сделать что-то, надо! На этом гребне, возносясь на пике его к темному небу, проколотому иглой луны — сломать, разорвать, запутать руку в волосах и — какая кровь у нее? Какая? Проткнуть железными пальцами нежную кожу, под которой — мясо. Какое? Укусить, рванув сомкнутыми челюстями, чтоб кусок этого мяса, истекающего лунной нечеловеческой кровью…

— Милая, — услышал он голос. С мягким упреком, низкий, грудной, бархатом, что чуть отсырел, ночь пролежав на террасе, от предутренней росы.

И отпустил маленькое плечо, свесил руки, пот, казалось, стекал по пальцам. Слушая мелкую дрожь коленей, старался — устоять, не свалиться. Сердце размеренно било в глотку, от чего глохли уши. Сверху медленно втекало навечно, казалось, забытое — где-то здесь кричал Пестик.

И снова Ромку бросило в жар. Кто угодно со стороны мог подумать — чуть не подрался с девчонкой за друга, но ведь на самом деле — забыл, напрочь забыл! И хотел только… Вспомнив, чего хотел, чуть не захлебнулся жарким стыдом.

С ненавистью посмотрел на девчонку. Стоит, обхватила себя за плечи тонкими руками, смеется. А на плече у края спущенной рубашки наливается темным синяк.

Спустила рубашку еще ниже и побежала за его спину, на бархатный голос, вперед подавая плечо, показывая синяк.

«Жаловаться» — решил Ромка, поворачиваясь медленно, но тут же, по мелькнувшему мимо блеску глаз и зуб, по жаркому шепоту взахлеб, понял ошарашенно — нет, хвастаться!

Стройная женщина в такой же рубашке, протянула руку навстречу девочке, прижала к себе, наклонив голову так, что до земли свесились темные неровные пряди, слушала шепот. Улыбалась и гладила волосы маленькой, кивала.

После чуть отстранила, заботливо натянув спущенное плечико рубашки. Посмотрела на мальчика. Ждала. Ром видел отраженные в глазах луны и чувствовал, как покалывает затылок луна настоящая. Которая везде. Вспомнил, как ходили с мамой в магазин выбирать люстру для гостиной. И множество радуг в хрустальных висюльках. Он задрал голову тогда и смотрел-смотрел, уплывая глазами, не уставая. Мама, дернув за руку, смеясь, увела туда, где автомобили, прохожие и зеленые пыльные листья деревьев вдоль тротуара.

Странный свет не отсюда. Везде. Он тогда все хотел сам пойти в тот магазин — смотреть снова. Но откладывал. Верно, боялся, что некому будет увести.

Прокашлялся. Нахмурившись, сказал:

— Где Петр?

Женщина снова улыбнулась, и он увидел, что молода она совсем. Тоже девчонка, только чуть старше его. Из тех, на кого, сторожась, смотрел из окна, — как сидят на лавочке с большими ребятами, бесстыдно по-юному вытягивая из-под крошечных юбок длинные молодые ноги. Иногда курят или пьют из поданного пластикового стаканчика, морщась и смеясь. Откидывая голову, сторонясь поцелуя, кажут нежные шеи. А он вначале подумал — мать с дочкой. Сестры? Девочки темного винограда.

— Он отдыхает, не волнуйся, — подняв тонкую руку, поманила к себе. Маленькая подбежала, схватила его запястье, потащила.

Двинулся осторожно, проверяя, сможет ли идти. И старшая, не дожидаясь, когда подойдут, повернулась, пошла впереди, колыхая темными волосами над светлым подолом. Мелькали босые пятки.

Подвела к лозе, растянутой в стороны вниз тяжелыми гроздьями, отодвинула листья. Петька лежал на земле, раскинув руки — ладони вверх. Неловко вывернув голову, смотрел вбок, бессмысленно улыбаясь и тяжело дыша. Темная стриженая макушка упиралась в основание столба. Луна бледно светила на впалый живот и ребра, что ходуном ходили, не выпуская сердце.

— Что? Что вы с ним?

— Он хотел винограду, — сказала старшая, все придерживая листья, — но вам здесь нельзя этого. Он растет из другого мира и туда же созревает. Здесь наш виноград лишь на время. А вы все идете и идете, ищете. Сами не знаете что. И рветесь попробовать то, чего нельзя. Пришлось его остановить. Отвлечь.

— Как?

— Мы — женщины…

Ромка снова покраснел. Подумав мельком, что виноград виноградом, а он, похоже, вылитый помидор. Не нашелся, что сказать.

Пестик заворочался, не замечая, как наваливается телом на вывернутую руку, зачмокал губами, в уголке рта блеснула ниточка слюны.

— Он, наверное, с ума сошел! Вы его! — сердито крикнул Ромка. И одиночество накрыло его, смеясь щербатым ртом страха, покусывая мозг.

— Мы? — удивилась старшая. Отпустила листву и выпрямилась. Взялась пальцами за ворот рубашки и, шевельнув плечами, распахнула его. Ткань молча заскользила по рукам, бедрам, упала к щиколоткам. Долгое тело покрывали свежие синяки. Из рваной ссадины на пояснице сочилась темная кровь.

Синяков так много, что смотреть на маленькую грудь Ромка позабыл. Растерялся.

— Если бы съел винограда, просто убил бы меня. На вершине. И ушел бы, взяв тебя за руку, смеясь. А потом, там, где свет дневной и вместо узких лун — солнечные радуги в хрустальных подвесках — убивал бы всякий раз, возжелав женщину. Столько раз, сколько виноградин успел съесть…

— Не-ет, — замотал головой Ромка, — ты врешь все. Он не такой!

— Все такие, — печально сказала девушка. Согнув спину шеей лебедя, подняла было рубашку, но, помедлив, бросила. Переступила. И осталась обнаженной, собирая кожей тихий свет луны, копя и светясь им.

Накрыла рубашкой Петьку. И Ром только сейчас заметил, что тот — голый, и маленький вялый член его лежит, упав на бедро из гнезда темных волос.

— Желание — тёмно, — сказала старшая, глядя на лежащего, — оно идет из света в темноту и может уйти в бездну. Но там, в темноте, на самой грани — другая дорога. Выбрать ее — трудно. Там, в бездне, черный ветер, что увлекает, засасывает, не дает вернуться. Очень немногие доходят. Страшно идти. Как только становится страшно, почти все возвращаются обратно. Уговаривают себя и других, что — были, — нет там ничего, и — вернулись. Но это обман.

Она подала мальчику руку. Втроем пошли по неровной земле, девочки по бокам. Ром обернулся, пытаясь запомнить, где оставляет друга. И нахмурился, увидев, как лукаво сверкнули глаза младшей.