— Не бойся, — сказала старшая, — он поспит и придет к нам. Слабый, но умный. Больше не будет стремиться в бездну. Я дала ему силы — дойти и выбрать другую дорогу.

— А меня куда вы?

— Боишься? — старшая погладила его руку. Младшая засмеялась тихонько.

— Вот еще, — сказал Ромка. И честно, — боюсь…

— Нам нужно просто подождать, пока он придет. А там — утро. Пойдете домой.

«Скорее бы» — тоскливо подумал Роман. Но одновременно обижаясь внутри, что он, вроде бы лишний, вся возня, получается, вокруг Петьки. Хоть и страшно…

Втроем вышли на небольшую поляну. И Ромка завертел головой, осматриваясь, удивляясь. Ряды виноградников лучами расходились от поляны во все стороны. Темные дорожки просматривались далеко, до головокружения. Пусто и тихо. Только сверчки. И листья шелестят еле слышно.

Старшая села на траву, подобрав ноги, изогнув спину. Похлопала рядом ладонью, приглашая. Младшая быстренько приткнулась с одной стороны, привалилась к обнаженному плечу, смотрела в небо, заплетая и расплетая длинную прядь.

Ромка, помявшись, сел с другой стороны. Футболка пропотела и натирала шею, пуговица шортов врезалась в живот, шов дергал промежность.

— Можешь раздеться, — сказала старшая. Взъерошила ему белые волосы.

— Вот еще, — стесненно сказал Ромка. И тут же свирепо захотел скинуть потную футболку. Хотя бы ее. Ощутил, как тянут за подол руки младшей, и, нагибая голову, подчинился, выскользнул из шершавой ткани. Стало легче дышать. Медленно прислонился к тонкой руке сидящей девушки. Закрыл глаза. Старшая уложила растрепанную голову к себе на колени. И, не сопротивляясь, приподнял бедра, позволяя младшей стащить с себя шорты.

— Вы пришли, — заговорила старшая. И Ромка в полусне слушал, слушал, как срываются с темных губ слова и улетают в небо, растворяясь в нем, — пришли на горе свое и счастье. Ваши женщины — особенные. В каждой из них — темный виноград. А другие — прозрачны для вас, как стекло, но уже не ваши. Вы будете знать женщин, а это тяжело. Лучше думать за них, не зная, приклеивать к их ртам свои слова и вкладывать в их головы свои мысли. Но вы — пришли, и вам поздно слепнуть. Всю жизнь одиноки, всю жизнь зная, что это — не моя, и эта — не моя. А ваши, может, и не родились еще. Или умерли сотни лет назад. Для того вы пришли вдвоем, бедные мальчики, настоящие мужчины. Только ты поймешь одиночество своего друга. И только ему сможешь сказать о своем. Другие будут усмехаться, крутить пальцем у виска. И еще кричать «какого рожна!». Вот так и будут. Или еще грубее. Женщинам чуть легче, им разрешено толпой — вздыхать, мечтать, выбирать, даже отдаваясь не тому. Вы будете — ловцы невидимого, не бывающего для других. Печально?

И, щекоча прядями его лицо, она склонилась, засматривая в глаза. Покачала коленями в такт его утвердительному покачиванию головой. Улыбнулась.

— Но, не печалься. Нет грусти отдельно. И потому, там, где другие лишь — мясо в мясо, вы, двое, каких немного в каждом поколении — познаете счастье. Высокое в низком. Длящееся через грусть, тоску от разлуки, через смерть.

Ромка открыл глаза. Смотрел на темные волосы, на острые соски небольших грудей. Было покойно. Чувствовал, как ухо щекочут волосы в низу ее живота. Девушка нагнулась, прижимая теплую грудь к его щеке.

— Хочешь знать, как это будет? Хочешь? Чтоб не ошибся, живя?

И сделала младшей знак. Ромка подобрался было, когда прохладные ладошки накрыли его бедра. Но старшая, тихо смеясь, погладила его волосы:

— Помни, мальчик, ты — здесь. Нечего бояться. Назад уже не повернуть.

И тогда он вздохнул. Выпрямился под девичьими руками. Распахнул глаза в звезды, слушая, как кровь толчками движется под кожей. И застонал протяжно, медленно, снова протяжно, после — срываясь на крик, бросая его в ночное небо и видя внутри себя, как густеет его кровь, превращаясь в темный сок нездешнего винограда.

Пружиной извернулся, хватая за волосы одну, неважно какую, притискивая, приказывая, падая на колени, опуская вниз, к бедрам — другую, поклоняясь и снова приказывая. Крича сорванным голосом, жалуясь небу на нестерпимое наслаждение.

Хрипя и водя по чьей-то спине трясущимися руками, размазывал текущую из ссадин кровь. Неважно чью. И, почти умерев, подхваченный черным ветром, увидел бездну. В которой все так же, но уши не слышат за криками своего наслаждения маленьких чужих жалоб, сердце не чует, как другое сердце просит пощады, даже если голос все повторяет и повторяет о длении. Скосив в полете в черную глубину бешеный глаз, Ромка на остатках голоса закричал, что было сил, и вывернулся из пике, выпал из действа, больно стукнув голым коленом о колючую землю. Остановился…

Смог остановиться.

Ноя внутри, свернулся комком, баюкая острую боль, грызя сухую траву, капая черной слезой на пересушенную землю. Приготовился к длинной муке. Но вместо — светлые лица с темными глазами, узкие луны в зрачках, прохладные пальцы, нежные животы и бедра. Баюкая, увели от бездны, не уходя, не бросая, хотя — могли бы — все спины в синяках, а у младшей разорван уголок рта. Улыбнулась, стирая ладонью кровь с подбородка, прощая на ходу, ведь некогда останавливаться, некогда — уже летели другой дорогой, вместе, без подчинения, вместе-вместе… Смеясь и крича.

Плавно упали на мягкую траву, раскинулись, переплетясь, тыкаясь мокрыми лицами друг в друга. Смотрели на звезды. Слушали, улыбаясь, как ломится сквозь виноград Пестик, грозно крича друга по имени — спасать его бежал, на крики.

А потом до самого утра сидели рядышком, все четверо, глядя в маленький костер, ловя кожей прохладный ветерок, приходящий из темных рядов. Тихо болтали, смеялись. Под утро озябли, оделись и легли, грея друг друга, сморенные усталостью, рядом с тонкими змейками огня по серому уже пеплу.

— Ромча, вставай, — Пестик дергал друга, тормошил. Ром замычал, отмахиваясь, отвернулся от солнца, что лезло под белесые ресницы. Медленно просыпался. Сел, кряхтя, вытягивая затекшую спину.

— Ну-у-у, блин, — и замолчал, вспоминая. Не зная, что сказать. Глянул на Петьку. Тот пружиной вертелся рядом — свежий, ерошил лапой ежик темных волос, подмигивал. Запел что-то срывающимся голосом, ойкнул и убежал за куст.

— Если сейчас добежим до шоссе, — закричал сквозь журчание, — словим автобус, как раз успеем на делянку, вместе со всеми. Ну, ты спал, сурок мохнатый!

— А ты что? Рядом сидел, что ли?

— Не! Я тоже спал!

Петька выскочил, застегивая ширинку:

— Ну, пошли, пошли! Или тоже — поссать сперва?

— Лана, я по дороге, где-нибудь.

Ромка встал. Глянул по сторонам. Огромный заброшенный пустырь. Когда-то хороший был виноградник, а сейчас одичало все. Столбы покосились, лозы упали и пластали ладони листьев прямо по пересохшей земле.

— Ну? — Пестик встал рядом, готовый сорваться в дорогу.

— Погодь… — Ром пытался собрать мысли. Что же, так и пойдут? Будто и не было? Этого вот? Или — не было?

Смутно глянул на Петьку. Тот смотрел. Спокойно.

— Ром?

— Да?

— Если бы это в кино или в книге, у нас обоих сейчас глаза были бы — темный виноград…

— Да, — согласился мальчик. И рассмеялся. Пихнул друга кулаком в бок. Тот охнул, закатил глаза.

Давя подошвами рассыпающуюся землю, пошли между столбиков к бахче, к дороге. К людям…