Пестик рассказывал. Запинаясь и подбирая слова. Взмахивал иногда тонкой рукой, приостанавливался, засматривал Ромке в лицо — бесцветное в свете очередного фонаря.

— В этом году — темный август. Дед говорил — очень редко так. Следующий только для наших с тобой внуков, когда им по пятнадцать-шестнадцать будет.

— И что?

Пестик помолчал. Сказал, стесняясь:

— В темном августе вызревает черный виноград на заброшенном винограднике, за бахчами. Всего пару недель он там. Ночами. А потом пропадает куда-то. Осыпается, что ли.

— Ух, ты! Надо было ведро взять, или пакет какой.

— Нельзя его есть.

— Блин, Петька, че ты крутишь? Зачем мы тогда?

Свернули на грунтовку, что уходила с асфальтовой дороги в бахчи.

Шли в почти черном пространстве. Узкая луна подталкивала в спину, заставляя наступать на собственные размытые тени. Ночь висела перед глазами нагретой водой. Лишь к земле расслаиваясь — на еле видную светлую дорогу, еле видные тёмные грядки с булыгами зреющих важно и молча арбузов. Но стоило присмотреться к чему, нагоняла под взгляд темную воду. Прятала. От призрачности насмотренного у Ромки закружилась голова. Шатнуло. Пестик придержал его за плечо:

— Не смотри прямо. Так, верхами.

— Ага.

— Темный август, — сказал Пестик.

И Ромка вспомнил череду одинаковых жарких дней, ожидание свежести… Но ветер приходил теплый, лапал ватными ладонями потные лица. Жестяночки цикад — закроешь глаза и кажется — весь мир из них — множатся точками, множат одинаковые звуки. Степь с травой, высохшей до комариного звона, — каждый стебель, истончаясь, превратился к макушке в стоящую торчком леденцовую нитку, — глянешь — дымка плывет над землей.

Вечера, томящие душу неправильностью своей — солнца нет, но зной потемнел и остался, заливая двор, стол с чашками. Не тень, не свежесть, просто — ночь. Ждущая терпеливо, когда ляжешь, чтоб навалиться сверху, выжимая щекочущий пот — по бокам, по бедрам — к влажной простыне.

Лишь утра — ранние, серые — свежи отрадно за пару часов до восхода. Но кто видит и пьет их, сморившись жарким сном? Деревенские, да, конечно. И рыбаки. Но не дачники, что ворочались неспокойно, и после — незаметно, во сне, вплывали в эту свежесть — отдохнуть.

Горячий кисель дней утомил зеленые еще листья, закаменевшую землю. Все медленное, тихое…

Темный август…

Впереди зачернели виноградники. Бледные пальцы столбиков покосились в разные стороны.

— Здесь заброшено все, — сказал Пестик, — давай передохнем, духота.

Сели на обочине. Ромка потянулся, похлопал теплый глянец небольшого арбуза.

— В темном августе, — сказал Пестик, — на дальнем краю виноградника можно встретить Девочек Черного Винограда…

— Чего-о?

— Так дед говорит. И еще. Их увидеть могут лишь юноши, не знавшие женщин. Но уже хотящие их.

— Загнул!

— Сам просил рассказать! — разозлился Пестик, — это ж не я так, а дед. Хочешь по-другому? Чуваки, что еще телок не трахали, но дрочат ночью на одноклассниц. Так понятно?

Ромка покраснел до пота, маясь неловкостью фразы из дневного, мальчишечьего — здесь, среди призрачного ночного зноя.

— Ну, извини, дурак я. Не буду больше.

— И не будь. Ведь пошел со мной? Пошел ведь? Вот и…

Помолчали. Сверчки устилали ночь ажурными ленточками звуков, повторяя без конца один и тот же орнамент.

— Ты вот про баб сказал. Что я — красивый и старше. Я, Ромк, уже второе лето держусь. Те, что на уборку приезжают — ничего себе девочки, им это — в приключение. Я для них — Тарзан деревенский. Но дед мне еще три года назад рассказал, что может быть, скоро темный август. Его ведь не посчитаешь, сам приходит. А на следующее лето я уж все. Возраст…

— А я? Ты же мог один?

— Нельзя одному. Кто один уходит, может не вернуться.

— Я, Петька, все равно не пойму. К чему они тебе, эти виноградные девочки? Если тебе нормальные дать хотят?

Пестик рассмеялся тихо. Подышал глубоко, будто пил из ночи густое темное вино. Уже не стеснялся.

— Ром, чудила. Вот смотри. Раз почти в сто лет приходит темный август. И возраст совпал. И ты сказал сегодня. Я-то думал — городской, давно уж там кого трахаешь. И — ночь. И — Девочки Черного Винограда. А скоро осень. За ней — сто лет этого не будет. И — пропустить?

Ромка притих. В маленькую и короткую его жизнь, пошевеливая безмерными боками, вплывала, расталкивая мимоходом границы реальности, большая вечность. В которой счет не на дни — от выходных до выходных, и не на годы — от каникул до паспорта, а на столетия. Или — еще дальше?

Стукнуло и замерло сердце. Пересохло во рту.

— А другие? Знают?

— А у нас дедов-то почти нет. Такого возраста. Он всю войну прошел, везде ему удача. Старый совсем. Не болеет, веселый. А бабушка его моложе на тридцать лет! И, знаешь, как любит?

— И все из-за девочек этих? — Ромка вспомнил белозубого и смуглого Петькиного деда.

— Я так думаю.

— Так он говорил, или нет?

— Нет. Сказал, захочешь — сам пойдешь и все узнаешь.

— Тогда чего сидим?

— Того. Ты, если не хочешь идти, оставайся. А то я тебя, вроде как сманил. Там шалаш. Заночуй у дядь Юры. Уром я тебя разбужу. Если…

Сверчки плели и плели нежные кружевца стрекотания. Ветерок трогал тепленько мокрые шеи. Костерок у неразличимого дальнего шалаша колол правый глаз.

Ромка отвернулся от огонька. И, глядя в темноту по-над грядками, представил таинственных девочек. Собирают свой Черный Виноград, блестящими феечками снуя среди темной листвы. Смеются… Сказка. Но — страшноватая.

— Пестище, — сказал, — ага, вот я лягу и задрыхну. А ты пойдешь и не вернешься. Из-за меня. Нетушки. Вместе пойдем. А то — хитер, всех девочек — себе.

Пестик хмыкнул. Вскочил, довольный. Смеясь и пугаясь одновременно:

— Расселся. Пойдем, нам еще по виноградникам чапать. До самой рощи.

Полчаса молча пробирались по неровной земле меж раскидистых лоз — почти деревьев. Выдохлись. Пот заливал глаза, мочил потные щеки.

— Днем здесь кустишки — еле до колена достают, — дыша с присвистом, сказал Пестик. И сел с размаху. Уперся в землю рукой. Опустил голову.

— Все, не могу дальше.

Ромка испугался бубнящему голосу, затормошил друга, сам чувствуя тяжелую дрему — сесть бы рядом, так хорошо…

— Петь, не сиди, пойдем!

— Угу, — голова Пестика все ниже к коленям.

— Вот я тебе и пригождусь сейчас, пригодюсь, то есть, — Роман примерился и жестко пнул друга коленом под ребра. Попытался схватить за волосы. Пальцы скользили по стриженой макушке. Пестик вяло отмахивался.

— Да вставай же! — в отчаянии Ромка плашмя треснул того ладонью по голове. Заливаясь потом, потянул за плечи, помогая встать.

Топтались на дрожащих ногах, хватаясь друг за друга вялыми руками.

Сесть бы. Лечь. Вытянуться. Слушать, как гудят ноги. Как плывет голова.

Первую гроздь увидели одновременно. Черным водопадом с протянутой вперед ветки, оттягивая ее вниз — и двести узеньких лун — по одной на каждую продолговатую ягоду. Ахнули. Отцепились и пошли вперед, не сводя глаз.

— Я, кажется, раздумал насчет пенсии, — шепнул Ромка, — я, кажется, уже хочу такого винограда.

И прибавил шагу. Сжимая горячей ладонью прохладные пальчики. Тряхнул головой и поглядел недоуменно. На тонкую белую руку в своей руке. На девочку, тихо идущую рядышком. Ему по плечо. Вся белая, в какой-то рубашечке до колен. На светящемся личике — темные глаза и такие же темные губы. Темные волосы откинуты со лба назад и — Ромка скосил глаза осторожно — кажется, до самого пояса.

— Скоро придем, — сказала, сливая голос с песней сверчков, — отдохнете…

Ром закрутил головой, пытаясь увидеть Пестика. Нету.

Глянул на девочку. И отвел глаза, держа в них две узких луны в темных продолговатых глазах. Стукнуло сердце, толкнув в память темные точки сосков под полупрозрачной рубашкой. Зажмурился и тряхнул головой — выбросить увиденное. Чувствуя жаркую краску, что разливалась от глаз по лицу и ниже-ниже, стремительно — по животу к бедрам. Уцепился за беспокойство о друге и остановился резко, чуть разжимая руку — не дернуть пальцы девочки. Но и отпускать не хотелось.