– Полакомились поросенком. И кто знал, что поросенок кусается. Редкий случай, неслыханный в зоологии.

– А я читал, – сказал Коля Курин, – укус поросенка может быть смертельным.

– Это где же вы читали, позвольте вас спросить? – ехидно полюбопытствовал доктор Иван Иванович.

– В естественной истории, – кротко ответил Коля Курин.

– И читали, что укус смертелен?

– Не смертелен, но опасен…

– А вы бы поменьше говорили, Николай Васильевич, великая польза для вас от этого проистекла бы…

– Колька, всем в Москве известно, всегда накликает беду, – смеялся Юрий Сергеевич. – В кружке, когда в карты играют, как Николай подойдет смотреть, так его нарочно уводят, чтобы не смотрел.

– Это кто же меня уводит? – спросил Коля серьезно. – И куда это уводят? Эх, чушь ты всегда несешь, Юрий. Меня не очень уведешь, я ведь действительный член кружка.

– Скажите! – удивился Вася. – Но когда же тебя в действительные провели? Я старшина. Что-то не помню.

– Э, брат, ты старшиной-то без году неделя. А я еще при Сумбатове прошел. Все, брат, беленькие получил.

– Это я узнаю, как это – все беленькие! У меня и то три черных было.

У крыльца раздался визг поросенка.

– Слышите! – сказал Иван Иванович. – Поросенок!

Все выбежали на крыльцо. Перед крыльцом стоял Игнашка – сын мельника с Ремжи. Говорил, что переехал в челне у деревни, поймал поросенка и вот явился.

Перед ним в мешке барахтался виновник всей кутерьмы, стояли Дедушка и тетенька Афросинья. Дедушка говорил:

– Куда его? Ведь к нашей свинье в закуту не пустишь. В коровник надо.

– Никак нельзя, – сказала тетенька Афросинья. – Не пущу в коровник.

– Зарезать его, – сказал Юрий.

Поросенок пробился и высунул голову из мешка. Он имел вид напуганный и жалкий.

– Ведь вот, Юрий Сергеевич, резать… Ведь время-то какое! Страстная неделя. Кто резать-то станет? – Говеют, – сказала Афросинья.

– Тащи назад! – крикнул доктор. – Верно, жалко резать. Поросенок удалой, кусается. Прощаются грехи сейчас всем. Бери назад. Корми, пои, свинья выйдет. Я заплачу. И поросята потом у меня будут свои.

Игнашка взвалил на плечо мешок с поросенком и засмеялся, говоря:

– «Поросята будут»… так ведь он боров!..

Как прекрасно весеннее небо утром! Разбросанные в голубом эфире светлыми перьями, весело стелются облака, спускаясь к розовой дали весеннего леса, отражаясь в голубой воде разлива рек. Еще белеют в оврагах снега. В саду моем пожелтели осины, синие тени кладут ветви больших берез на обсохшую крышу сарая.

Я лежу на скамейке сада и вижу, как сидит скворец у скворечника на ветке и, подняв голову, заливается песнью. Скворец благодарит весну, небо, солнце, волю и жизнь…

Как хорошо лежать на спине и глядеть в самую высь неба! Какая красота в просторе светящемся голубого мира…

У террасы дома вольноопределяющийся Володя саблей наотмашь рубит сухие ветви кустов сирени и боярышника. А на террасе стоит и смотрит молодая девушка Муся, моя натурщица.

– Что это ты сирень всю изрубил? – говорю я Володе.

– Что ж, – отвечает тот, – она еще лучше расти будет. Надо же мне упражняться, а то…

Володя вынул портсигар с желтым шнуром, взял папиросу, постучал «элегантно» по портсигару, глядя на Мусю, и, бросив в рот, закурил.

Ко мне подходит слуга, длинноногий молодой человек, и жалуется:

– Что ж это такое? Володя всё время в сарае индюка нашего дразнит. Кричит ему «здорово, ребята», «рад стараться», а тот злится, весь ощетинился, отвечает. У него даже нос красный треснул…

– Володя, – говорю я, – он защита от врагов. Это, брат, потом будет что.

– Ничего не будет, – перебивает недовольно Ленька.

– Ну да, это оттого ты на него нападаешь, что он Мусе нравится.

– Тоже, Муся. Хороша.

– Ну а что, уже все гости встали? – спрашиваю я.

– Встали, умываются. Только Павел Петрович спит.

– Ступай, буди его, скажи – скоро блины будут, ведь Масленица сейчас.

– Володя, – уходя, говорит Ленька, – Мусю курить выучил, папиросы ваши искурят все.

– А ты запри.

– Я запер, так они достают…

Весна. Как ярко светит солнце. На фоне зеленых елей четко блестят пуховки вербы. Не хочется идти в дом. Охватывает какая-то лень. Недвижный, смотришь на сучья яблонь и солому. Синицы в кустах щебечут – тьи-тьи-тьи-тьи, – душа замирает.

– Иди скорее, блины уйдут! – кричат мне с террасы дома.

Я иду и думаю: «Блины уйдут. Как странно, куда?»

На кухне хлопоты. Я как вошел, так немного струхнул. Льют на горячую сковороду тесто. Пахнет дымом, трещит масло на сковородке. Тетка Афросинья так строго посмотрела на меня.

– Садитесь, идите за стол уж. Чего тут… – сказал мне так же строго Дедушка.

Блины. Это важное дело. На кухне все сердитые, когда пекут блины. Но когда подают целыми столбами их к столу, то ласковы и говорят: «Блинки, кушайте на здоровье».

За столом сидели мои друзья-охотники, приехавшие на тягу, все люди особенные. Вообще, у нас в России были люди причудливые и очень умные. Это вот теперь всё делается ясным. Охотники – это были какие-то другие, «без идей», несколько легкомысленные.

Муся, Володя, Ленька сидели отдельно: молодежь.

Березовка из свежих весенних почек березы замечательная, холодная, пьется сразу, и лезут сами в рот горячие блины с растаявшей сметаной, а там внутри зернистая икра. Блины – это, как сказать, это не социализм, а совсем другое. А еще щучья икра с луком, она как бисер. Но мало кто знает щучью икру с зеленым луком.

– Весна, – говорит приятель Коля Курин. – Я каждую весну до сих пор постоянно был влюблен. Что-то есть в весне такое. Но только один раз неприятность вышла. Черт-те что получилось.

– Я также весной был влюблен, – подтверждает полковник Павел Сучков. – Первая любовь начинается весной. Был влюблен в иностранку, замечательную.

– Кто же она, иностранка?

– Странно. Как это? Иностранка…

– Но какая иностранка – чухонка, испанка, кто?

– Прошу, пошлости бросьте, – обиделся Павел. – Довольно. Это была иностранка или что-то вроде. Одета в манто. А там – как Ева… Ага! Каково?

– Но это что же такое, – говорим мы. – Странно. Только едва ли дама.

– Довольно пошлостей. Бросьте. Дама общества и прямо мне, понимаешь, говорит: «Пью такую марку». Ага! Это – класс. Понять надо.

– Странно, – говорим мы. – В одном манто и «марку». Бывалая дама.

– Что ты сказал?! Как ты смел? Я не позволю, – рассердился Павел. – Что значит «бывалая дама»?! – И Павел продолжал: – Понимаешь, в шелковом манто и без рубашки. Это – класс! Каково, а?

– Ну и что же, Павел, в чем же дело? Где же тут любовь?

– Как где любовь? Глупо. Это и есть любовь. Класс! – И он вынул цепочку, а на ней жетон, крошечная золотая бутылка. – Вот она, – сказал он. – Это ее марка, Помери. Понимаешь, шампанское. Понял? Класс женщина!

– Понял, – отвечаю я Павлу. – В бутылке, значит.

– Довольно пошлостей, – сердится отставной полковник и, налив себе наливки, поднимает стакан кверху и говорит в пространство: – За женщин, которые хоть раз любили нас, и это надо понять. Да-с…

– Самая любовь, когда сирень распускается, – сказал вдруг Коля. – Тут, брат, не удержишься.

– Что ты это про сирень говоришь, – перебил его приятель Вася. – Я в Нескучном саду два дня дожидался одну актрису, в сирени сидел. Смотрю, а в сирени там, недалеко, другой сидит и на меня поглядывает. А она приехала, идет по дорожке, смотрит – двое сидят, повернулась и – ау, уехала. Я подошел к нему и говорю: «Что, выкусил? Чего сидел, дожидался?..»

– Это, брат, весной с ними бывает, – утешил Коля. – Двум назначила. Думала, какой, может, и не приедет.

– Ну чего ты говоришь! Я у него всё узнал. Верно, она назначила ему. Так он, идиот, дни перепутал, а еще астроном был.

– Ну-ка, скажи, Коля, когда сирень распустилась? Как это было?