Сторговались за пять рублей. Вернулись домой и накормили собаку.

Меня обуяла жажда приобретения.

– Ступай, Василий, – сказал я, – купи голубей, что еще попадет, купи, возьмем в деревню.

Василий принес в корзинке голубей и под мышкой большого белого петуха. Я голубям крошил хлеб – они яро клевали, и петух не уступал.

Петух хорош.

Василий опять ушел и, вернувшись, принес зайца ручного, ежа, дрозда в клетке и белку.

– Молодец, Василий, повезем в деревню.

– Погодите-ка, еще сбегать надо. Там баранки хороши мужик носит. Самопек. Вся шея баранками обернута. Грибы сухие тоже.

На этот раз Василий вернулся с моими приятелями-рыболовами Бартельсом и Поплавским. Принесли кочанную капусту, и опять в банке.

Василий сказал мне тихо на ухо:

– Надо за бутылочкой сбегать.

– Через неделю лед тронется, – сказал Поплавский, – не дождешься. В Перервы надо будет ехать. Там, у плотины, крупный язь берет в самый разлив.

– Вот я каждый раз думала, – сказал немец Бартельс, – доживу до весны? И вот дожила.

Василий наливал водочку, и мои гости закусывали кочанной капустой с черным хлебом и опятами.

– Постойте, вот у меня в сумочке хороша закуска. Нигде такая закуска нет. Нет ли молоточек? – И Бартельс, достав из кармана воблу, стал колотить ее молотком на подоконнике.

Какая-то особенная жизнь была в этом деревенском торжище. Живая, веселая радость. Я с приятелями ходил по грибному рынку, и он мне казался живым праздником – весенним праздником глаз. Я купил в клетке снегирей. Думал: «Всё это я повезу в деревню». Купил скворечник, сделанный в виде домика.

Василий тоже старался и купил корзинку для петуха и ошейник для собаки…

Наконец поехали на станцию. Поезд туда отходил в 11 часов вечера. Я взял купе – собаку иначе не разрешали взять; тут же – еж в коробке и клетки с птицами. А петуха и голубей сдали в багаж.

Приехали в деревню. Ясное утро. Снегу много – еще зима. Кое-где проталинки. У крыльца – лужа.

Стали распределять животных на жительство – кого куда.

Голубей выпустили на чердаке сарая, где жили мои деревенские голуби. Турманы посмотрели на моих голубей и вылетели в слуховое окно. Взвились кверху в голубые небеса и пропали с глаз.

Белого купленного петуха выпустили в сарае. Мой старый петух мигом в него вцепился. И вот началась драка! Только перья летели. Феоктист поливал петухов водой из лейки. Ничего не помогало. Наконец оттащили за хвост белого петуха и посадили в корзинку, но мой петух не угомонился и стал бросаться на корзинку.

– Безобразие, что делается, – говорила, сердясь, моя двоюродная сестрица. – Зачем ты купил петуха?

Я ей сказал:

– Ты девица, так вот и помалкивай. Ты в петухах ничего не понимаешь…

Она, сверкнув черными глазами, сказала:

– Дурак! – И ушла в свою комнату.

Вот, не угодно ли?

Купленного дрозда выпустили из клетки, и он вылетел и сел прямо на сук у террасы. Чирикнул раз и опять вернулся в клетку.

Ежа выпустили с крыльца, а он назад в кухню убежал.

А заяц грыз в кухне капусту. Выносили его в сад – а он назад, домой.

– К слободе не привыкши, – говорил дедушка Захар.

Снегири, когда открыли клетку, – тоже улетели.

Белка уйти на волю не пожелала.

Моя собака – пойнтер Феб – не обратила никакого внимания на новую собаку, которая его обнюхала и успокоилась. За чаем новая собака положила мне лапы на колени. У нее была такая хорошая морда с желтыми добрыми глазами.

Я давал ей баранки – она их мгновенно съедала. И на всех – кто бы ни вошел в комнату – дуром лаяла.

В комнате – зверинец.

Заяц сидит и грызет хворост у камина.

Белка вышла из клетки и ходит по столу. Потом залезла ко мне в карман.

Ночью собака стала проситься на улицу, не пожелала оставаться в комнатах – видимо, раньше не жила в доме.

Только выпустили – стала лаять на луну: невозможно спать.

Взяли ее опять в комнату. Она опять стала проситься на улицу. Выла.

Отвели ее к Горохову в деревню.

Только всё успокоилось – слышу: еж стучит, бегает по комнате. Невозможно спать.

Поймали ежа. Унесли.

Стал засыпать – белка забегала по мне. Я ее гоню – она со мной играет.

Заперли белку в клетку.

Утром, чем свет, распелся дрозд…

Я встал, посмотрел в окно – новый петух дерется с моим старым петухом. Посмотрят друг на друга – и в драку…

О Господи!

Вошел Василий, принес сапоги, а с ним – гончая. Радостно подбежала ко мне и лизнула в лицо.

– Вот чудно, – сказал Василий, – к вам ишь как ластится, а нам погладить не дается – ворчит. Что за собака! Правду сказать, зря на грибном деньги рассорили. Купить бы поросенка – на дело было бы похоже, свинья бы выросла. Пословица говорит: век живи, век учись…

– А всё дураком помрешь… – добавил я.

– Тоже верно…

И Василий, шипя, рассмеялся.

Годы, что ли, уж такие преклонные, что всё вспоминается, как жили прежде, и кажется, что всё прежде было хорошо, или душа не хочет помнить всё горе, которое переживалось, только рад вспомнить всегда то, что любил, что радовало жизнь и давало веселье – эту живую награду неба.

И всё вспоминаю я свой дом в деревне. Место было глухое, на горке, большой сад, огромные ели, березы, липовая аллейка, клен, малиновый сад, огород и гряды с ягодами.

У меня была лошадь, корова, свиньи, баран, козел, ручной заяц и много кур, индеек, гусей, уток и три десятины земли.

Горка была песчаная. Когда стали рыть колодезь – рыли долго. Всё был мелкий песок, и только на двадцать четвертом аршине показалась вода. Вода кристальная, ключевая. Прекрасная.

Но колодезь имел и еще одно свойство. Бывало, приятели смеются, умываясь у колодца, а в колодце на дне кто-то тоже смеется.

В колодце было эхо.

Скажешь, бывало, в колодезь: «Эй, ты, что ты там делаешь?» А эхо отвечает: «Что ты там делаешь…»

И голос эха был такой ласковый, чистый, юный, молодой.

Даже Шаляпин, гостя у меня и умываясь утром у колодца, пел в колодезь и потом говорил: «Какое красивое эхо».

От постройки дома остались у меня водопроводные трубки. И пришло мне в голову подшутить над приятелями.

Взял я, около колодца прорыл пониже песок и провел глубокую канавку к сараю, который был неподалеку.

Часть трубки спустил аршин на пять в глубь колодца, а другой конец по канавке провел в сарай.

Приятели приехали. Юрий Сергеевич Сахновский, доктор Иван Иванович, Арсений Корещенко, Василий Сергеевич, Коля Курин и Павел Александрович Сучков с Шаляпиным – два приятеля, хотя и совершенно противоположных взглядов на всё.

Уж тетушка Афросинья и наготовила пирогов, нажарила индюшек и кур!

Рыбак Константин поставил мелкую сеть и наловил сотни раков, которые любил очень Федор Иванович Шаляпин.

Для раков было специальное пильзенское пиво.

Вообще, было неплохо, что и говорить. В беседке у меня пили чай, ели ягоду – клубнику со сливками, землянику. На реке ловили рыбу.

Угощая приятелей, забыл я про колодезь. Только утром, смотрю, после умывания у колодца, идут приятели к чаю в недоумении и кричат в коридор:

– Но что же непонятно! Это же не эхо.

И Шаляпин, входя, говорит мне:

– В чем дело, что у вас с колодцем, Константин Алексеевич? Это же черт знает что такое…

– Это всегда что-нибудь у него. Каждый раз… – говорит, негодуя, Павел Александрович. – Всегда вздор и пошлости…

Приятель Вася Кузнецов хохотал, зажмурив глаза, и всё повторял: «Ну и колодезь!..»

Тут я вспомнил, что я наказал слуге Леньке и охотнику Герасиму, что когда приедут приятели и будут у колодца пытать эхо, чтобы те из сарая в трубку отвечали, что на язык взбредет, но только посердитей.

– Ладно, – согласился тогда Герасим, посмеиваясь.

– Какое же это эхо? Это не иначе, как туда посажен кто-нибудь насмех… – обижался Иван Иванович. – Я не кто-нибудь, я оставлен при университете приват-доцентом, а он меня из колодца так и этак. Это уж, я скажу, не шутки, это уже чересчур…