Мой день рождения в «Птюче», с журналистами, телевидением, снимающим репортаж о красивых вечеринках модных клубных персонажей, огромный торт с 17-ю свечками. Подаренная кем-то коробка от туфель, неимоверно шикарных тогда Чезаре Пачотти, доверху наполненная каменистым прохладным и рассыпчатым порошком, который долго еще то продавался, то вынюхивался, сводя зубы и окуная с головой в праздничную атмосферу.

Сошедшая с ума на моих глазах подружка, весело пускающая мыльные пузыри из шампуня в ванной и горько рыдающая из-за отобранной сковородки, которую она искренне считала своим ребенком, нуждающимся в кормлении грудью. Она кидалась на санитаров «скорой», требуя обещания рассказать ее малышу сказку на ночь, пока она съездит в гости к доктору. Обшарпанные стены «Кащенко», разговор с врачом, легкая досада из-за более чем наполовину пустой коробки Чезаре Пачотти, появившийся страх сойти с ума, подогреваемый тревогой из-за того, что все чаще случаются провалы в памяти, когда не помнишь, где ты был и что делал предыдущим вечером. Ложь друзьям, что содержимое коробки закончилось, усиливающаяся паранойя, что все за мной следят, и даже стены, казалось, подслушивают и подсматривают за мной. Опять тот же врач в «Кащенко» с подкрепленной деньгами просьбой помочь уже мне, пока не стало совсем поздно.

Две недели, проведенные в тишине больничного сада, изредка нарушаемой воплями пациентов, действительно помогли мне, но страх сойти с ума остался на всю жизнь. Я слишком хорошо знаю, насколько зыбко человеческое сознание, когда вот вроде бы ты сидишь и абсолютно нормально разговариваешь с человеком, смеясь над какими-то последними клубными сплетнями, и вдруг, словно по щелчку, разум испаряется из глаз собеседника, который, уже полностью пребывая в своей собственной, известной только ему реальности, совершенно не отдает себе отчета в том, что произошло, не осознает, кто он, кто ты, и не придает, в общем-то, этому никакого значения.

И страшно очень, а вдруг и ты тоже когда-нибудь вот так – раз, и даже не узнаешь и не почувствуешь, что все, приехали.

Смешное оправдание вновь неизвестно откуда взявшемуся героину, который я нюхаю исключительно для того, чтобы было не больно эпилировать ноги, какое-то дикое, замешанное на бандитских разборках, расставание с бойфрендом, ставшее последним спусковым механизмом, широко распахнувшим дверь в мою жизнь серому, гнилому аромату уже почувствовавшего свою власть над моей кровью Макового короля.

И я упираюсь в мрачные, железные, закрытые на засов страха и отвращения створки моей памяти с перегоревшей надписью, как на воротах дантовского ада: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

Я любила героин. Любила искренне, безнадежно и нежно. Я ненавидела его еще больше, чем любила.
Он был моим любовником, отцом и матерью, другом и спасением, тоской и радостью, он был моей лаской и отдохновением, моим наказанием и покаянием. Я поклонялась ему и мечтала о свободе от его крепких объятий. Это самый страшный и самый ласковый наркотик в мире. Его нежность, мягкость, любовь и теплота нескончаемы, его боль, гниль, ненависть и отвращение непереносимы. Я снимаю перед ним шляпу и признаю его могущество и власть. Он тихий и вкрадчивый, властный и беспощадный, он действительно король и бог наркомании. Он умеет ждать, но если он дождался, он не отпускает своих жертв. Я была одной из них. Я спасалась в нем от себя и от него самого. Мы были кровь от крови и плоть от плоти друг друга. Я стояла перед ним на коленях, преклонив голову, он меня ласково обнимал, нашептывая в мою кровь слова любви, одурманивая и высасывая из меня жизненную силу, и я понимала, что шансов подняться с колен уже нет, очень хочется, но тихий шепот в крови говорил одно: нет… нет… нет…

Конечно, поначалу мы все считали, что рассказы о тотальном привыкании – это все ерунда и выдумки считающих себя самыми умными врачей-наркологов, никогда не пробовавших, собственно, то, от чего они лечат, выдумки, созданные, чтобы отвлечь юное поколение от сладости запретного плода.

Мы, сожравшие сотни и тысячи доз разнообразнейших химических и натуральных веществ, изменяющих сознание, разбирающиеся в нюансах действия всевозможных препаратов, легко перескакивающие с одного наркотика на другой несколько раз в течение вечера, знавшие в совершенстве как, каким способом и чем добиться того или иного состояния, как подсняться, как догнаться, что с чем мешать, с чем не мешать, как избавиться от отходняков и как усилить впечатления, мы цинично, весело и скептично относились к надуманной кем-то жестокости и уродливо-невыносимой мертвой хватке опиатного привыкания.

Героиновое животное.

Это, наверное, самое точное определение меня в те годы. Мерзкое, гнилое героиновое животное.
Мрачная, потерявшая все нравственные принципы, все ценности, все человеческие качества, блевотная, жалеющая себя, отвратительная, недостойная жить героиновая тварь.

Это то, во что я превратилась, связав себя кровными узами брака с маковой тьмой.

Горечь героина в носу, горечь его на языке, когда пробуешь капельку уже готового раствора из шприца, сладостная горечь и истома в теле при попадании его в кровь, невыносимая и болезненная горечь струящихся слез ломки.

Вечный вопрос – почему?

Почему начала, почему невозможно бросить, почему вот так, и вообще – почему, за что, почему?

Я не знаю. 
Потому что вот так. 
Потому что глупые были, молодые, потому что хотелось чего-то нового. Потому что не веришь никогда в плохое, потому что кажется, что уж тебя-то точно это не коснется, что уж ты-то – точно справишься.

Потому что где-то мы были недолюблены, недообласканы, что-то свербило постоянно где-то глубоко в душе, от чего-то внутри хотелось сбежать и спрятаться, что-то найти и понять.

А может, просто так сложились обстоятельства, и просто нужно было через это пройти и прожить, кому-то справиться и что-то понять, а кому-то уйти в это и умереть.

Виноватых нет.

Сколько угодно можно кричать с ненавистью и пеной у рта, что наркоманы сами виноваты, они сами полезли в это, они знали, на что шли, и нечего их жалеть, а в тюрьму их надо и дилерам – смертную казнь.

Не знали мы, на что шли.
Точнее, знали, но не верили в это.
 Потому что невозможно поверить в собственную смерть. Потому что кажется, что это не навсегда, что ты только вот эти пару раз – и все, что ты не привыкнешь, потому что ты уже столько раз это пробовал, и никаких ломок – ничего, – просто приятное избавление от внутреннего вечного чувства неудовлетворенности. Кто-то сбегает от него в алкоголь, кто-то в легкие наркотики, кто-то в экстремальные виды спорта, кто-то придумывает себе свое личное избавление, а нам на пути встретился героин.

Не виноваты дилеры, не виноваты родители, которые не углядели, не виновато окружение, обстоятельства, и не виноваты мы сами, согласившиеся, несмотря на все предупреждения, заменить реальный мир, не удовлетворявший нас, по тем или иным причинам, на теплый и ласковый мир опиумного бога.

Мы были слишком сильные и гордые, чтобы показать свою слабость и ранимость, и слишком слабые и неуверенные в себе, чтобы это признать.

Я не жалею себя, не оправдываю, не горжусь собой, не виню себя, да и вообще никого не виню, не восхваляю героин и не объясняю сама себе и кому-то причины этого горького, затрагивающего миллионы людей и миллионы могил, опыта.

Я прошла, пролетела, прокарабкалась, простонала, проревела, прорвалась через это засасывающее, сверху теплое, нежное и приятное, а в целом – бездонное, беспощадное и вонючее героиновое болото.

Я похоронила сама себя на его дне и считала минуты и граммы до смерти.

Я потеряла надежду бросить и жила только надеждой снизить дозу. Я приняла свою гнилую героиновую, никому не нужную (в том числе и мне самой) жизнь и такую же гнилую героиновую избавительную смерть как неизбежность.