С пластмассовыми (или какие они там – железные?) хрящиками в носу нюхалось гораздо веселее.

Оставив надоевший кайф от экстази неискушенным в интеллигентных радостях бандитам, мы модно перешли на виски с кокаином. Снова разговоры, разговоры, танцы, холод на зубах, джек дэниэлс, звенящий смех, залитый чивасом утренний отходняк, и снова танцы, мимолетная любовь, мелькающие лица, клубы, звуки – все вперемешку, и привкус молодого счастья на губах от осознания своей исключительности, превосходства над серой массой людей, проживающих свои обыденные жизни, погрязших в мелкой суете скучнейших обстоятельств, не знающих аромата безудержного веселья, свободы, вседозволенности и красоты распущенности.

Забываясь в бесконечной череде событий и улыбок, мы по полной отожгли середину девяностых, еще не зная, что почти всех нас, за редким исключением, терпеливо ждал спокойный тихий героин. Он терпеливо ждал, пока мы неустанно веселились, того момента, когда мы в поисках новых удовольствий откроем для себя его.

Все началось с «качелей».

Сидя на берегу Индийского океана в давно облюбованной кафешке, под припекающим даже в тени полуденным солнцем, довольно сложно вспоминать те события, вороша нечеткие картинки. Человеческий мозг стремится вычеркнуть все, что страшно вытаскивать, что грозит утонуть тебе в давно похороненных боли и страхе, как будто и не было ничего, обманывает тем, что раз уж проскользнул сквозь все это дерьмо и гниль, так зачем же хранить эти дурно пахнущие воспоминания в закоулках памяти.

Все мистики нам говорят: идите туда в своей душе, где вам всего страшней и больней, и, пройдя все это заново, с понимани ем и принятием, вы откроете дверь к свободе.

Как я говорила, все началось с «качелей».

Неизвестно имя того человека, который первым придумал соединить разговорчивую подвижную бодрость кокаина с мягкостью и плавностью тихого спокойного короля наркотиков.

Однако все чаще и чаще в клубах начали встречаться слегка почесывающиеся, с маленькими зрачками и плавными движениями, тем не менее все такие же разговорчивые и не спящие люди.

И опять же не помню, когда и какой он был, этот первый миг знакомства с мистером Медленным, который аккуратно и незаметно, почти крадучись и обещая быть лишь утренним расслабляющим фоном изматывающего, но не надоедающего круглосуточного веселья и жизни в движении, постепенными маленькими шажочками вошел в мою жизнь.

Вновь – безудержные пати, и смех все так же не смолкал вокруг, и новые знакомства продолжались, и старые знакомые все так же мелькали в мерцающем полумраке клубов, и музыка становилась все новее и лучше, и привычная приятная морозящая нёбо свежесть кокаина со вкусом пригубленной виски-колы все чаще смешивалась со сладковатой горечью героина, добавлявшего загадочности моим глазам и плавности по-подростковому резковатым движениям.

Снова память услужливо подбрасывает мне сменяющиеся картинки, перемешанные случайным образом вне хронологии и логики.

Пробивающийся сквозь зашторенные окна утренний свет в том самом маленьком клубе в саду «Эрмитаж», название которого я не помню (или это была чья-то двухэтажная квартира?), тихий не останавливающийся говор сидящих поодаль людей; очередные скрученные сто долларов, валяющиеся на столе; украденная из ЦДХ тяжеленная статуя, стоящая посреди комнаты друга, у которого я тогда жила; грязная маленькая болонка его мамы, выблевывающая сожранные пакетики с героином; мы с подругой Катей в ее красиво и богато оформленной розовой девичьей комнате, сидящие на полу и расфасовывающие несметное количество грамм кокаина? спидов? в вырванные и порезанные тетрадные листочки, обнюханные так, что даже разговаривать уже невозможно; какие-то терки с пальцующими бандитами; флюрный чилаут «Аэроданса» с мерно вещающим какие-то притчи диджеем Листом, хотя, может, это был вовсе не Лист, или Лист, но вовсе не в «Аэродансе», он всегда у меня связан в памяти с тихими медитативными кришнаитскими сказками и какой-то неземной красоты задумчивостью на лице; вылавливание макарон из доширака на балконе в сером неприветливом здании аэровокзала под неравномерное уханье трансовых битов и прорывающихся сквозь стены высоких звучков, расщепляющих сознание, – черт, я ж работала в «Аэродансе», вспомнить бы еще кем.

Звучание церковного колокола при выходе утром из «Птюча», вот она, ирония судьбы – я даже не помню, действующая это была церковь или нет, в подвале которой «Птюч» находился, но перезвон колоколов как-то поутру отпечатался в памяти так же, как и код ближайшей к клубу двери подъезда соседнего дома, куда мы бегали курить траву, досаждая и без того измученным вечным ночным движением жителям.

Патриаршие пруды, рядом с которыми я любила сидеть осенними ночами, согреваемая героиновым теплом крови и предвкушением возможности, еще чуть-чуть посидев, нюхнуть кокаина и прогуляться до Титаника, где окончательно согреться среди толпы потных тел, периодически пробиваясь к вентиляторам у сцены, чтобы вдохнуть хоть намек на свежий воздух. Пенная вечеринка в том же Титанике, предусмотрительно наблюдаемая с балкона, на которой куча обдолбанных теток, закидываемых в загон с пеной своими толстошеими и не менее обдолбанными мужиками, испортила навсегда свои свежекупленные дико модные версаче и ферре.

Мои бабушка и дедушка, приехавшие в морг на опознание тела своей пропавшей внучки, которая в кокаиновом угаре уже месяц отвисала в Сочи, абсолютно не вспоминая, что надо хотя бы позвонить, потерявшая счет времени между стодолларовыми бумажками, уже даже не раскручиваемых в принципе – зачем, ведь если вдруг кончится кокос – всегда можно развернуть купюру, к ней за это время прилипнет целая дорога…

Маленький розовый флаер «Птюча» с нарисованной колючей проволокой и названием вечеринки «Нежность», амфетаминовые отходняки по утрам, когда весь мир кажется уродливым и раздражает одним только своим существованием, пешие прогулки через всю Москву, не потому что нет денег на такси, а потому что просто прикольно идти. Первое подобие ломок – когда сопли, слюни, озноб легкий – да нет, просто подзамерзла да приболела – и такое приятное разливающееся по телу тепло и медленная плавность горько- ватого на вкус и на запах лекарства, найденного в одной из заначек.

И следующее воспоминание – сразу же – почти животный вой от невыносимейшей боли выкручиваемых костей, нехватка воздуха в сжатых огнем легких, перетряхивающий все тело могильной сыростью озноб, несмотря на летнюю тридцатиградусную жару; холодный, вонючий струящийся липкий пот, текущие из пересохших больных глаз слезы вперемешку с соплями и неудерживаемой во рту слюной, волнами подступающая желчная рвота и бьющаяся в голове мысль-ожидание-поворота-ключа-в-замке-входной-двери – скорее, скорее, ну где же ты, скорей…

Трясущимися руками развернута бумажка с героином, последними остатками воли тело собрано в более-менее нормальное состояние, нервный крик на непослушные, словно деревянные пальцы, провалившаяся в горло горечь слюны – все, уже все, – откидываюсь на влажную, пропитанную потом подушку и с каким-то мазохистским удовольствием наблюдаю за постепенно выходящей из костей и напряженных мышц болью, – что сопровождается томным расслаблением мыслей и подобием улыбки на лице…

А ведь тогда я еще только нюхала.

Первые попытки сбежать из оков опиумного бога, вернувшись в такое знакомое и неизменное мерцание клубных огней. Сбежать туда, где все время меняются лица, но аромат вседозволенности остается таким же привлекательным и неизменно звучит не утихающий смех искушенного счастья.

Открытие какого-то клуба в Сочи, какое-то наполненное полутрезвым восторгом летнее зависание на море, привязанное к работе в этом самом клубе в помещении Фестивального, смытые волнами неприятные воспоминания о наркотиках, обещание себе: все, больше ничего и никогда! – и счастливая мама, встречающая с цветами в аэропорту свою трезвую, вернувшуюся домой, улыбающуюся, загорелую дочь.