«Аэроданс», кто-то уже знаком с героином… Данила – моя первая любовь – он был драгдиллером. Очень удобно – и любовь большая и вечная, и наркотиков полон дом.

С тем временем воспоминаний много связано. Но самое яркое – странное – я очень творог любила, со сгущенкой – помню, как пришла домой и, открыв холодильник, увидела много больших пакетов с рассыпчатым творогом; уже намеревалась, залить все это дело, вскрыв пакет, сгущенкой, как вовремя подоспевший на кухню друг спас товар, давясь от смеха и предложив употребить мне «творог» по его прямому назначению.

Странно, но плохого я вообще не помню. Может, это избирательность памяти, а может, это вечное состояние угара и искусственно подстегнутого счастья, наложившись на молодое и, по сути, детское, восторженное восприятие жизни, сохранило лишь этот привкус безудержного веселья и вечного балансирования на грани, так волновавшее кровь и заставлявшее чувствовать себя на вершине мира…

Передоз ЛСД. Я знаю, многие его и сейчас считают байкой, однако я отлично помню тот день, когда, сожрав по марке и погуляв по летней солнечной Москве, мы небольшой компанией зашли к знакомым покурить, и, мучаясь от сушняка, я, ни о чем не думая, нормально так хлебнула из стоявшей на столе закрытой пол-литровой бутылочки Боржоми и передала ее дальше в руки кому-то из желающих попить.

Никто ж не знал, что так из Питера в Москву перевозили PSP, питерский аналог ЛСД, ваяемый молодыми химиками, в жидком виде, чтобы потом уже ею марки пропитывать.

Нас было двое, тех, кто хлебнул «боржомки», пока хозяин не заметил.

Дальше – космос.
– А девочка у вас уже умерла, мы ее откачивать не будем.

Сухой голос врача «скорой» из небытия, сто долларов и уговоры отвезти в Склиф решили мой вопрос.

Рассыпчатость планет и безграничность маленькой песчинки, моя принадлежность ко всему и в то же время полное отсутствие Меня, реальности, измерений, планеты, Бог, неБОГ, умноженный в миллионы раз стандартный лсд- шный трип при полном отсутствии контроля мозга.

Привязанные руки в реанимации. Склиф. Попытка вос- принять себя и тело, космос в каждой клетке и все реальности, сменяющие друг друга, как в калейдоскопе.

Я сутки была в коме, Дима – меньше. (Тебя ведь звали Дима? Я не помню, знаю, что ты был, помню внешность, где ты жил тогда, но имя – нет.)

Кто-то из знакомых недавно рассказал про Диму, что, когда тот пришел в себя – единственное, что запомнил, как стоит вокруг него консилиум врачей, человек пять или шесть, и, глядя на него, кто-то спрашивает:

– А правда, что под ЛСД всех богов можно встретить?

– Нет, неправда, – отвечает он, закрывает глаза, и тут все они, всевозможные, выстраиваются в ряд перед ним: Шива, Кришна, Яхве, Зевс, Один и миллионы, миллиарды всевозможных богов и божков – стоят перед ним и улыбаются.

Родители забрали меня в тот же день, когда я пришла в себя, они же отвезли до дома Диму. Меня там не было – там был один мощнейший трип в руках перепуганных взрослых, заключенный в подростковом теле. Я помню лишь чувство благодарности родным за то, что мне не было сказано ни слова негатива, сдержанные мамины рыдания и мой непрерывный процесс путешествия по сознанию миров.

Меня впирало где-то примерно семь дней – бесконечно.

Я ложилась спать, просыпалась, ела, ходила, умирала, рождалась, плакала; могла носить лишь черное длинное платье – другие цвета начинали разворачивать трип и соединяться с телом и мирозданием в немыслимых вариациях, и я уже молилась всем богам, чтобы меня, наконец, отпустило. На седьмой день я поняла, что надежды вернуться в нормальное самосознание уже нет, – я начала даже забывать, как это, когда тебя не прет бесконечно.

Память услужливо преподносит странные обрывки воспоминаний о почти лысой голове – когда же я успела постричься-то, интересно? – Переход на Пушкинской, Макдональдс, люди-звери, люди-реки, гномы, эльфы, встающий перед лицом асфальт и проваливающиеся в окна небеса, слезы из глаз, да когда ж меня отпустит, господи! Храм на Никитской (почему мне кажется, что в нем венчался Пушкин?), с бабушкой, просящей подаяние:

– Помоги мне, деточка…– Кто бы мне помог, бабушка!– Бог поможет, зайди, помолись…– Я с этим богом уже неделю расстаться не могу, бабушка. – Да ты зайди, зайди, помолись, легче станет.

Зашла. Сидела на полу, перетекая из мозаики в иконы, рыдая и обещая бросить психоделики навсегда, если Господь сжалится надо мной и меня наконец отпустит…

Поняв, что и тут надежды нет, и опасаясь потерять остатки разума в путешествиях по изменяющимся прямо на глазах православным фрескам, я вышла. Трезвая. Вообще. Абсолютно. Безо всякого намека хоть на какой-то остаток ЛСД в мозгах. Задумчиво смотрела в небо, на снующих людей, дышала простым воздухом и молча отдала бабуле все, что было, оставив только денег на метро.

Обещание сдержала.
 О психоделиках забыла навсегда.

Однако экстази, кокаин и амфетамины относятся к другой группе сильнодействующих наркотических веществ.

Чем я и не преминула воспользоваться.

И снова круговорот воспоминаний, уцелевших от хронологии девяностых годов.

Первые рейвы: тысячи людей в едином порыве счастья танцуют под ровный бит оглушающей музыки. Потные, разгоряченные, радостные широколобые жители московских окраин, прожигающие свои заработанные рэкетом деньги, с восторгом и наркотической влюбленностью в глазах окружали нас, модную молодежь, дающую им новое удовольствие, которое добавляло в грустную прелесть их бандитской романтики беспечный угар техно и сладостный неостанавливаемый порок экстезийной любви.

Пати за пати – домашние, клубные, закрытые, общедоступные, дневные, ночные. «Пентхауз» – он так и остался для меня эталоном, где счастье, угар, веселье и все это еще такое новое и еще не приевшееся и не прискучившее, «Третий путь», неизменно ассоциирующийся у меня (интересно, почему?) с пьяным улыбающимся хозяином клуба в растянутых трениках, уговаривающим меня выпить водки:

– Вот это модно! Все эти ваши экстази и кокаины – говно. Водка – вот что пьет интеллигенция! Сегодня у нас анти- наркотическая пати!!!

Клубы, клубы, клубы, неизменные бандиты в окружении пышногрудых барышень, вальяжно наблюдающие за нашим вечным стремлением погрязнуть в неудержимом соблазне порока и разврата, подогреваемом приятно холодящими носоглотку препаратами, заливаемом диким количеством виски и отполированном приятным кругляшом с выдавленными значками известного мужского журнала и не менее известного гиганта немецкого автопрома – уж не оттуда ли пошла мода именно на эту марку машин?

Со своими легкими понтами наркотической элиты стоящий особняком «Птюч».

Народ на входе, ожидающий, пока я в туалете раздавлю еще одну пару таблеток экстази и вынюхаю их, прежде чем подняться наверх и снова продолжить: взгляд в глаза, бумажка в руки – проходи.

– Извините, у нас только по клубным картам.
– Привет, привет, да есть, привет…
– К сожалению, это частная территория, и хозяева клуба вправе отказать вам во входе. Нет, я не знаю, кто вы.– Ой, моя любимая песня, подождите! – Бросок на танцпол, круг по клубу: спокойные, сидящие на полу вдоль стен, бесконечно разговаривающие люди, и мерный ритм хауса, доносящийся с танцпола.

Афтепати в клубе «Лес», молодецкое веселье Титаника, захватывавшее в свой плен прямо при съезде на Ленинградку, и безудержное расколбасное скакание на его танцполе, среди ничего не понимающих широкошеих граждан с признаками полного отсутствия интеллекта на лице. Но зато они мерно и тяжело двигали руками и ногами в такт музыке свежеродившихся «звезд» за диджейским пультом. Эвиан из-под крана в баре, виски-кола в випе, и разговоры, разговоры, улыбки, поцелуи, опять разговоры. Поход впятером в туалет, понимающий взгляд охраны.

Снова память возвращает меня в «Птюч», вернее в туалет, где я снова дроблю по-моему уже десятую за вечер экстази, чтобы, смешав с кокаином, пропустить по ноздре, и носовая перегородка, не выдержав нагрузки каждодневных разъедающих химических соплей, провалилась или сожглась, и прямо из клуба меня увезли в Склиф на восстановление носа.