– Топор возьму, разрублю на щепки, тогда пролезет, – хмыкаю я.

– Тебе сразу топор дать или, может, сначала чаю попьем? – вдруг спрашивает она, а я обалдеваю.

– Ты меня на чай приглашаешь? – уточняю я.

– Почему нет. Я как раз собиралась сделать перерыв.

Недолго думая, я соглашаюсь:

– Если сделаешь пару бутеров к чаю, то я не против. Со вчерашнего вечера ничего не жрал.

– Не вопрос, – и открывает шире дверь.

Идет на кухню – я следом. В распахнутую дверь большой комнаты вижу проклятое пианино, которое вот уже сколько дней испытывает мое терпение.

Я останавливаюсь в кухонной арке и, скрестив руки на груди, наблюдаю, как Белка наливает в керамический чайник с цветочками воду и ставит его, щелкая кнопкой.

– Не боишься незнакомых парней в дом приглашать? – иронично спрашиваю я.

– А чего мне бояться? – Она оборачивается и смотрит на меня с неподдельным недоумением.

– Ну, мало ли, может, я придурок какой-нибудь.

– Пойдем.

Она подходит ко мне, и я отодвигаюсь, давая ей дорогу. Ковыляю за ней следом, прихрамывая. Она открывает дверь какой-то комнаты, и первое, что мне бросается в глаза, – шкаф с кучей спортивных кубков.

– У меня коричневый пояс по карате, – хвалится Белка. – Это, чтоб ты знал, второй кю. Кю – это ранг, – тут же объясняет она. – Выше него только темно-коричневый, а потом черный, но там уже даны. Еще я владею самбо и приемами самообороны. Наваляю любому так, что свое имя забудет.

Мне вдруг становится весело.

– Все-все, сдаюсь! – Я поднимаю руки.

– Пошли чай пить.

И мы возвращаемся на кухню.

– Тебя как зовут-то, пианистка? – спрашиваю я, усаживаясь за круглый кухонный стол, накрытый клеенкой, на которой изображены клубничины. Все в этой квартире какое-то радужно-веселое: цветочки, клубнички, конфетки.

– Юля Белкина, – говорит девчонка.

Не зря я ее сразу Белкой прозвал.

– В консерватории небось учишься, Белка? – язвительно спрашиваю я.

Играть-то она реально не умеет. Белка поджимает губы, отводит глаза и вся как-то будто лишается задора, но потом все же говорит:

– Нет… Сейчас нет.

– Неудивительно. Играешь ты фигово, – хмыкаю я и отхлебываю чай.

– Ты просто ничего не понимаешь в музыке, – вздергивает она носик.

– Достаточно понимаю, чтобы с уверенностью сказать, что твоя игра похожа не на музыку, а как будто кого-то сблевало музыкой! – И откусываю бутерброд с колбасой, которых Белка сделала целую гору. Вижу, что ей обидно, и добавляю: – Не злись, Белка, кто тебе еще правду скажет.

Она молчит и прячет руки под стол, будто я собираюсь ее по ладоням бить за ее ужасную игру. Я отпиваю чай.

– Что за странный вкус?

– Это чай с ромашкой, – говорит Белка и растягивается в улыбке: – Ромашка успокаивает нервы. А то орешь, пальцами в нос тычешь, грозишься пианино мое выбросить. Нужно успокоить нервишки.

Я замираю с бутербродом на перевес и смотрю на эту мелкую козявку в веснушках, которая меня вот таким образом решила поставить на место. Вот зараза! Специально зазвала меня на чай, чтобы успокоить своей проклятой ромашкой.

– Ты не слишком дерзкая для своего возраста, а?

– Мне, вообще-то, двадцать один, так что нет, не слишком, – улыбается она. – А ты кто такой? Я тебя раньше в нашем доме не видела.

– Я Назар Елизаров, – с гордостью заявляю я и играю бровями.

А Белка начинает давиться смехом.

– Назар Елизаров? – смеется Белка.

– Чего смешного? – хмурюсь я.

– Извини, но какое-то рифмованное имя. Назар Елизаров. Елизар Назаров. Веселое имечко.

– Чего веселого? Я Ели-за-ров! – произношу по слогам я. – Не доходит?

– Нет, – мотает Белка головой. – А должно?

– Я хоккеист! Знаменитый! Я звезда, черт возьми! А ты ржешь! – Долблю кулаком по столу так, что чашка подпрыгивает, и вскакиваю со стула. – Идиотка! Я – звезда! А ты пианистка недоделанная! Смеется она!

Я хромаю на выход. Внутри все кипит! Какая-то мелочь рыже-соломенная! В очках огромных! С пальцами кривыми! Белка, блин! И смеется надо мной! Надо мной! Над Елизаровым!

С силой грохаю сначала ее дверью, потом своей. Бросаюсь на диван. Ногу простреливает болью.

– Проклятье! Проклятье! – ругаюсь я и отшвыриваю первое, что попадается под руку.

Пульт от телека долбится в стену, из-за которой снова начинают разноситься отвратительные звуки неумелой игры. Да она с ума меня решила свести! Я хватаюсь за голову и понимаю, что ромашка ни черта не действует. Кажется, наоборот, злит еще сильнее. А уже через десять минут меня вырубает…

Юля

Вдалбливаю клавиши с такой силой, что кажется: ещё чуть-чуть и проломлю пианино. Игра ему, видите ли, моя не понравилась. Ты, Белка, не умеешь играть! Это я-то и не умею? Да у меня идеальный слух. Мне стоит один раз взглянуть на партитуру, и я могу тут же исполнить композицию, буквально с закрытыми глазами. Я прирожденная пианистка. Была прирожденной пианисткой… Пока не случилось… Пока не случилось…

– А я все равно буду играть! – бормочу себе под нос и стучу по клавишам. – Белка! Ишь ты! А сам кто? Назар Елизаров! Хоккеист. Назар на носу комар! Назар-самовар!

Я играю до тех пор, пока пальцы не немеют настолько, что я перестаю их чувствовать, потом с силой захлопываю крышку и опускаю на неё голову. Выдыхаю порывисто. Нет, плакать я не буду! Белкины не плачут.

Потихоньку руки отпускает, и пальцы начинает колоть будто иголками. Переворачиваю руки ладонями вверх и смотрю на тонкие линии, которые теперь покрывают мои пальцы. Левая рука ещё куда ни шло, а вот правая… Шрам на шраме. Ничего! Прорвёмся!

По пустой квартире разносится трель телефонного звонка. Наверное, я единственная девчонка в Москве, у кого ещё стоит старый аппарат с диском. Раритет. А мне нравится.

– Привет, пап, – кричу я в трубку, даже не удосужившись поинтересоваться, кто звонит, потому что знаю: на домашний мне может звонить только папа.

– Ты как там, Белка? – улыбается в трубку папа.

Вообще-то, меня все домашние зовут… звали Белкой, Бельчонком, и мне это прозвище нравится, но этот Назар-самовар! Ух, двинуть бы ему чем-то потяжелее.

– Нормально. Ты когда возвращаешься, пап?

– Тут нелетная погода, рейс отменили, так что завтра, дай бог, обратно.

– Ясно. Ну, ты хоть там поешь нормально, ладно? Не сиди на сухпайке.

– Не беспокойся, Бельчонок.

– Пап? – тяну я в трубку.

– Что, малышка?

– А ты знаешь хоккеиста Назара Елизарова? – спрашиваю я.

– Что-то знакомое имя, – задумался отец. – А ты что, хоккеем заинтересовалась?

– Да нет, – вздыхаю я. – Сосед тут заходил… за солью. Говорит, он хоккеист. Только он хромой. Разве хоккеисты бывают хромые? – фыркаю я.

– Ну, может, он травмированный. Это из какой квартиры сосед? – уточняет папа.

– Кажется, из теть Валиной.

– Вспомнил! – кричит папа в трубку. – Назар Елизаров! Это ж тот молодой пацан, на которого возлагали большие надежды на прошлом чемпионате мира.

– Да? – удивляюсь я. – И что? Оправдал он надежды?

– Да какой там, – в сердцах вздыхает отец: все, что касается хоккея, он переживает так, будто он сам хоккеист или, как минимум, тренер. – Он же в первом матче травмировался, и все. Горло ему лезвием конька перерезало.

– Как это? – в ужасе замираю я.

– А вот так, – в трубке начинает что-то трещать, и становится совсем ничего не слышно. – Ты в интернете посмотри сама, – кричит папа. – У нас тут буран начался, на линии поме…

И тишина. Вот так всегда. Улетит куда-нибудь за полярный круг, и не поговорить. Папа у меня лётчик грузовой авиации. Очень часто их борт отправляют то на север, а то в какую-нибудь Африку с гумпомощью. Дома он бывает набегами, вернее, налетами. А я жду его. Жду и играю, пытаясь восстановить былые навыки. Я знаю, что если быть упорной, то все получится. Правда, одной грустно. После той страшной аварии, в которой погибли мама с братом, грустно вдвойне.