«Человек я до боли мирской…» Человек я до боли мирской. И, пустынями жизни двугорбой, Со своей непомерной тоской Я носился, как с писаной торбой. И, копая чужой огород, Я гадал: «Кто окажется в яме?». И валил православный народ, Прищемлённый в России дверями. Я, тоскуя, ходил на заре, Разобраться пытался в бедламе. И услышал – в пустом алтаре Шелестит будто кто-то крылами. Кто же ты, мой невидимый брат? Тишина, шелестя у престола, Из-под запертых вырвалась врат И под сердце меня уколола. И тоска отступила совсем. Распахнулись врата, и оттуда: «Не врагом Твою тайну повем, Ни лобзанья Ти дам, как Иуда». «Куда душа поющая…» Куда душа поющая Из школы побежит? На кухне мать пьянющая В блевотине лежит. С утра бухала с кодлою И сотый раз на дню Кричала: «Ксеньку подлую, Заразу прогоню!» В прихожей ранец брошенный. Напуганный, седой Весь город, запорошенный Недетскою бедой. В высотках крест мерцающий. А ветер хлещет злей. На чин о погибающей Скопила пять рублей. В руке вспотела денюшка. И голос тонкий ввысь: «Святая мати, Ксеньюшка, За маму помолись!». «Осторожно, как будто зверушка…» Осторожно, как будто зверушка На охотника из темноты, У заветных дверей побирушка Смотрит в мир из дупла нищеты. Целый вечер кафе-рестораны Разгоняют на улице мрак, Побирушку амбал из охраны От дверей не прогонит никак. Скажет ей: «Что, старуха – неймётся? Что таращишься, как татарва?». А она лишь в ответ улыбнётся: «Жива». «На куче навоза под сенью креста…» На куче навоза под сенью креста. Что с Иовом общего? Крест и проказа. Но только проказа его-то чиста. Моя же – зараза. В провинции Уц не увидеть огня. И к чистым в ночи не пускает привратник. Возлюбленный Отче, отправь Ты меня В любимый бомжатник. Ты видишь, как сильно старается друг — О пробку палёнки зубовный мой скрежет… И Ты выпускаешь из ласковых рук: «Никто здесь не держит». «Я в добро верю, словно в расплату…»
Я в добро верю, словно в расплату. Потому и хожу, как орёл. Я сегодня подарок Пилату Из-под чье-то полы приобрёл. Извелась мелочишка в кармане И ухмылка скреблась в бороде. Я сегодня в каком-то дурмане Непонятно разгуливал где. Помню: ночью большое застолье, К незнакомцу во тьме приставал, Где-то видел огни да дреколье, И кого-то в саду целовал. А затем, плача, в каменоломню Опускали кого-то гуртом. А что было потом – я не помню, Я не помню, что было потом. Но, когда я домой ниоткуда Возвращался в потёмках двором, Меня тополь окликнул: «Иуда!». И в руке прозвенел серебром. «Чтоб всю ночь первоклассником прямо…» Чтоб всю ночь первоклассником прямо Не сидеть мне в троянском коне, На крыло иудейского храма Я поставлен был кем-то во сне. И, когда вниз, подобная шорам, С глаз упала вдруг чья-то рука, С пацанячим щенячим задором Я взглянул на весь мир свысока. И морозом продрало по коже. Трупы всюду клюёт вороньё. И отпрянул я: «Что это, Боже?» Был ответ: «Это сердце твоё». «Я хотел бы в себе весь кошмар истребить…» Я хотел бы в себе весь кошмар истребить, Да к спине прилипает рубаха. Для чего наделён я свободой любить, Если я умираю от страха? Я в раю Твоем яблоко спутал со злом. Видишь, сколько внутри червоточин? Я за кривду стою в темноте за углом И мой нож очень остро наточен. Я – как в тёмном шкафу своеволья скелет. И в глазницах, как в омуте, мглисто. Так, что, даже спустя целых тысячу лет, Угадаешь Ты в них анархиста. Пепел совести в сердце пустом застучал. И я мщу, словно Тиль Уленшпигель. Для того и свободою прежде венчал Ты мою вековуху погибель. «Все слова благородных кровей…» Все слова благородных кровей Не для басни кормить соловья — А чтоб знать, что за смертью своей Есть у каждого тайна своя. Я, из мрака гуляя во тьму, Там, где жизни прошёл карнавал, Был свидетелем нынче тому, Как бездетный старик умирал. Там держала давно уж родня Покрывала у пыльных зеркал. Он совсем не заметил меня, Он глазами кого-то искал. Я стоял, безнадёгой заклят, В полумраке прожив до седин, И смотрел как пылал его взгляд, Словно он умирал не один. Словно мир становился тесней, Словно руки да ноги вязал. «Положите, – сказал, – вместе с ней». Только с кем положить не сказал. |
