–
Ты,
парень,
знаешь,
что
такое
война?
Глеб почему-то вспомнил далёкую Мартоношу, «куриную» ка- ску в родном дворе, папкину медаль «За боевые заслуги» и кивнул утвердительно.
–
Знаешь,
–
горько
усмехнулся
физрук.
–
Конечно,
знаешь.
Вам
же в школе про это все уши прожужжали. Геройство там всякое и
так далее. А война, парень, это… даже не знаю, как тебе и объяснить.
Война
–
это…
В
общем,
ничего не
бывает
хуже
войны,
ни-че-го.
Он еще раз зачем-то поозирался по сторонам, и достал из кар- мана пачку «Беломора».
–
Только не говори никому, что я курю. Непедагогично посту-
паю,
так
сказать.
Глеб понимающе закивал.
–
Война, брат, это не просто смерть, много смерти. Это – хуже
смерти.
–
Что
же
может
быть
хуже
смерти?
–
удивился
Глеб.
–
Её
ожидание,
понимание
её
прихода,
бессилие
оттого,
что
не
можешь этой самой смерти противостоять. Липкая такая штука,
это
ожидание.
–
А
вы…
ожидали?
–
тихо
спросил
Глеб.
–
Было дело под Полтавой, – физрук проворно выхватил из
костра головешку, прикурил от неё папиросу и бросил головешку
опять
в
огонь.
–
Под
Полтавой?
–
заинтересовался
Глеб.
–
Нет, это я так, образно. Типа, стихи, – пояснил физрук. – Это
было где-то в этих местах, на Карельском перешейке. Отсюда, мо-
жет, километрах в двадцати, не больше. Я тогда в авиации служил,
лётчиком-истребителем был. Двадцать восемь лет прошло, а вижу
всё, словно только-только произошло. Было это, 12 марта соро-
кового
года.
Вылетел
я
на
боевое
задание
в
составе
своего
звена,
а когда мы уже возвращались на базу, нас обстреляли финские
крупнокалиберные
пулемёты,
приспособленные
для
стрельбы
по
самолётам. Мои товарищи проскочили удачно, а меня зацепило.
Самолёт загорелся, меня очередью прошило от левой ноги до са-
мого плеча. Я успел выпрыгнуть с парашютом и прямо в воздухе
от боли потерял сознание. Очнулся в канаве: голова, руки – на
шоссейной дороге какой-то, а тело, парашют – в канаве валяются.
Боль
–
адская,
шевельнуться
не
могу.
Лежу
и,
веришь
ли,
плачу,
как
ребёнок. От боли плачу, от страха, от неопределённости какой-то.
Вдруг слышу: шум за поворотом шоссе. Понял: это строй военных
приближается, топают, как слоны. У меня – и страх, и надежда:
наши, не наши – кто ж его знает? Повернул голову из последних
сил
и
обомлел
от
ужаса:
строй
финских
солдат
шёл
прямо
на
меня.
Не знаю, от страха, от боли, или ещё от чего, но застыл я, как па-
мятник самому себе. Хотел глаза закрыть, но почему-то не полу-
чилось.
Смотрю
на
свою
приближающуюся
смерть
и
думаю:
«Кто
же из них меня прикончит?». А солдаты подошли совсем близко и равнодушно так смотрят на меня, словно я не военный лётчик противника, а так, пописать вышел. Идут, смотрят на меня, глаз не сводят, я на них смотрю, не отрываясь. Представляешь, так и прошли мимо. Не пристрелили.
–
Может,
не заметили?
– робко
предположил Глеб.
–
Говорю тебе: в глаза смотрели! Так, без всякого интереса. Как
на не
свой
трамвай
на
остановке.
–
А
потом?
Что
же
потом
было?
–
спросил
Глеб.
–
Потом
был
суп
с
котом
и
котлеты
по-киевски,
–
махнул
рукой
физрук. – Потом я сознание потерял и очнулся только в медсан-
бате, у наших. Оказывается, когда я взлетал – шла война. А когда
меня сбили, она, чтоб её, уже закончилась. То финское подразделе-
ние,
видать,
с
фронта
возвращалось,
к
мирной
жизни,
так
сказать.
О том, что война закончилась, финские ребята уже знали, только
мне
позабыли
сообщить.
–
А
как
же
вас
наши потом
нашли?
–
заинтересовался Глеб.
–
Нашли как-то, – неопределённо пожал плечами Павел Ни-
колаевич. – Может случайно, а, может, ребята из нашего звена со-
общили, куда примерно упал.
Теперь уж не выяснишь.
Физрук пристально посмотрел на потухшую папиросу, зачем-то плюнул на неё и бросил в костёр. – Так что, парень, ну её к лешему, эту войну. Вон, в Чехословакии, слышал, что затевается? Не дай бог опять начнётся. Не совались бы мы туда! Но я тебе такого не говорил, так, мысли вслух.
Глеб промолчал. Он смотрел на затухавшие огоньки костра и чувствовал, что на плечи, на душу навалилась тяжесть.
Павел Николаевич подбросил в огнь дров и, уходя спать в па- латку, сказал:
–
Пару часиков продержись, а потом кашеваров поднимай, пусть
завтрак
начинают
готовить.
Позавтракаем
–
и
в
обратный
путь.
А сам поспи, как их поднимешь. Организм детский нуждается в
отдыхе.
Не
на
войне,
слава
богу…
Как известно, всё когда-нибудь заканчивается. Закончился тот памятный поход. Закончилась лагерная смена. Лето закончилось тоже.
Глеб вернулся домой окрепшим, возмужавшим, чем очень по- радовал маму.
Вскоре из Мартоноши пришло письмо, в которое было вложено ещё одно, от Гаврика, которое он прислал по прежнему домашнему адресу. Брат сообщал, что живёт теперь в Филадельфии, что женился на американке, что жену зовут Нэнси и что у них всё хорошо.
Мама всплакнула над этим письмом, и у Глеба было почему-то на душе нелегко. Получалось, что теперь-то уж точно он – единствен- ная мамина опора. На старшего брата надеяться не приходилось.
Глава 3.
Харлампиев,
Левин
и
другие
1.
Шестой класс для человека – пора прелюбопытная. Вторая половина отрочества. До юности рукой подать. В двенадцать лет в человеке столько всего нового просыпается, что никакой Мопассан не опишет. И Лермонтов тоже.
Глеб заметно повзрослел. Внешне это было не так заметно, но внутри него много чего перебродило. Каким-то новым взглядом он, придя в класс 1 сентября, увидел Олю Зуеву. Эта была без трёх секунд юная девушка, хотя, конечно, ещё ребёнок. Под школьным платьицем уже угадывались черты будущей женщины, но Глеб пока это осознавал смутно.
Его отроческую любовь к Оле на время заслонило совсем другое занятие. Глеб увлёкся чтением книг о силачах, преимущественно – о борцах. Иван Поддубный, Иван Кощеев, другие русские богатыри не давали ему покоя. Они восхищали силой, мужеством, мастерством и благородством. Было в них что-то былинное, исконно славянское. Глеб хотел понять, как они достигли своих богатырских высот тела и духа. Пожалуй, даже сначала – духа. Внутренняя сила ему казалась куда загадочней и прекрасней силы мышц, потому что была в ней необъяснимая тайна.
В одной из комнат их коммунальной квартиры сменились жильцы. В квартире появилась семья: мама, папа и сын, сверстник
