Думаи могла. Она только им и дышала с вечера своего рождения.

– Маи.

Она оглянулась. Подошел ее лучший друг, принес укрытую от холода одежду.

– Кан, – ответила она (ему сегодня не пришлось лазать по горам). – Искупаешься со мной?

– Нет. Пришло известие из деревни, – сказал Канифа. – К вечеру у нас будут гости.

Вот уж странное известие! Начало осени на время открывало восходителям дорогу в горы, но так поздно, когда даже нижние перевалы завалены снегом и продуваются убийственным ветром, Верхний храм Квирики не ждал гостей.

– Сколько?

– Одна паломница с четырьмя слугами. – Канифа сложил ее одежду у пруда. – Из клана Купоза.

Это имя мигом разогнало усталость – имя самого влиятельного клана Сейки. Думаи вылезла из воды.

– Не забывай, обращаемся как со всеми, – сказала она, вытираясь куском полотна. – На этой горе Купоза ничем не выше других.

– Хорошая мысль, – сдержанно отозвался Канифа, – только не для нашего мира. В их власти закрыть храм.

– С чего бы им пользоваться этой властью?

– Вот и не будем давать повода.

– Ты стал таким же беспокойным, как моя мать. – Думаи подобрала нижние одежды. – Хорошо. Давай подготовимся.

Канифа подождал, пока она оденется. Думаи намотала на рукава и штанины меховые муфты, накинула толстый черный плащ, затянула под подбородком капюшон, ловко накрутила обмотки и, спрятав ступни в сапогах из оленьей кожи, прикрепила к подошвам шипы. Последними натянула ушитые по ее руке перчатки. На правой целыми были только большой и указательный пальцы, остальные обрезали горячей сталью. Укутавшись в меха, она двинулась следом за Канифой.

Они спустились на небесный помост. Канифа был мрачноват. Тридцатилетний, лишь тремя годами взрослее Думаи, он выглядел старше из-за пролегших от глаз глубоких морщин.

Помост скрипел под ногами. Вдали перед ними лежала Антума, столица Сейки, выстроенная между рукавами реки Тикара. Не первая столица и, скорее всего, не последняя. Солнце стекало по скатам крыш и искрилось на заиндевелых деревьях между городом и горами.

Дом Нойзикен некогда правил портовым городом Гинура, и только когда боги погрузились в долгий сон – двести шестьдесят лет назад, – двор перебрался от моря в низменность Районти. Теперь он занимал дворец Антумы, внушительной постройки на восточном конце Рассветного проспекта. Если представить Антуму веером, проспект был его срединной пластиной, ясной полоской от дворца к главным городским воротам.

Думаи, глядя на город, часто воображала, какой была Антума при драконах. Она мечтала, чтобы они вернулись к жизни на ее веку, мечтала увидеть их над Сейки.

– Вот они. – Канифа смотрел на склон. – Пока что не заледенели.

Думаи проследила его взгляд. Далеко внизу она различила цепочку фигурок – крапинок золы на слепящей белизне.

– Я приготовлю внутренние покои, – сказала она. – Ты распорядишься в трапезной?

– Да.

– И моей матери скажи. Она не терпит неожиданностей.

– Слушаюсь, дева-служительница, – торжественно отозвался он.

Думаи усмехнулась и подтолкнула его на дорогу к храму.

Он знал, что у нее всего две мечты. Первая – увидеть дракона; вторая – сменить однажды мать на посту девы-служительницы.

В храме они с Канифой разошлись. Он свернул к трапезной, она – к внутренним покоям, где расставила ширмы, отгородив помещения с постелями и печурками для восходительницы и каждого из ее слуг. Пока закончила, в животе уже урчало от голода.

Думаи принесла себе поесть из трапезной: грибы и ломтики курятины без кожи, залитые подогретыми, взбитыми в пену желтками, все в кружочках темного соленого масла. С крыши, куда взобралась поесть, она наблюдала за печальниками, гнездившимися в расщелинах у храма. Скоро проклюнутся птенцы, наполнят вечера песнями.

Вымыв миску, она присоединилась к другим на полдневной молитве. Потом рубила дрова, пока Канифа сбивал лед с карнизов и собирал снег, чтобы натопить питьевой воды.

Гости явились к сумеркам. Они уцелели на коварной тропе между первым и вторым пиком. Сначала показались вооруженные охранники, нанятые отгонять разбойников и рыскавших в предгорьях зверей. Их вел проводник из безымянной деревушки под самым склоном – последнего приюта на пути к храму.

Паломница шла за ними, завернутая в такое множество одежд, что голова казалась слишком маленькой для тела. Служанки жались к ней, сгибаясь под свистящим ветром.

Выйдя на крыльцо, Думаи поймала взгляд Канифы, брошенный через плечо. Принимать гостей полагалось деве-служительнице, но Унора не показывалась.

– Я их встречу, – сказала наконец Думаи.

Снег падал густо и быстро, за тяжелыми хлопьями на ресницах она почти ничего не видела. Капюшон придерживал волосы, и все же несколько прядей выбились и липли к губам.

Едва она шагнула на ступени, чья-то рука легла ей на запястье. Она обернулась, ожидая увидеть Канифу, а увидела рядом мать в головном уборе из серебряных бабочек.

– Я здесь, Думаи, – сказала она. – Все ли готово?

– Да, матушка.

– Я знала, что могу на тебя положиться. – Унора тронула ее за плечо. – Отдохни. Тебе сегодня пришлось потрудиться.

Она ушла, зная, что задерживаться не следует. Мать при паломниках становилась другой, особенно при Купоза, – жесткой и далекой, какой не бывала в другое время.

Думаи никогда не могла этого понять. Да, Купоза много значат при дворе, но ведь они всегда поддерживали Верхний храм Квирики: платили за необходимые подновления, присылали прекрасные дары и даже наняли выдающегося художника для росписи внутренних покоев. А все же, пожалуй, разумно проявить осторожность с такими могущественными людьми.

Уходя спать, она приоткрыла одну дверь. В верхних палатах, грея ноги на горячем кирпиче, через водяной камень вчитывалась в свиток Осипы из Антумы.

– Осипа, – окликнула ее Думаи, – не принести ли тебе чего-нибудь?

Осипа прищурилась на нее и сипло сказала:

– Думаи? Ты так внимательна, но не нужно. – Она подняла седые брови, которые до сих пор выщипывала по давней дворцовой моде. – Я вижу, у тебя опять от работы руки потрескались. Ты мазала их бальзамом, который я тебе подарила в день прихода осени?

– В горах нужны грубые руки, – напомнила ей Думаи.

Осипа покачала головой и откашлялась в рукав.

– Ты нездорова?

– Простыла. – Осипа утерла нос. – Завидую тебе, дитя. Тебе холод нипочем, как этим горам.

– Давай принесу тебе имбиря, он поможет.

– Я уже поняла, что ничего не поможет. – Она снова склонилась над свитком. – Чистых снов тебе, Думаи.

– И тебе.

Осипа всегда ненавидела темные месяцы. Она, преданная служанка великой императрицы, одна последовала за госпожой на гору Ипьеда. И так и не привыкла к ней за прошедшие десятилетия.

Ночь погрузила храм в темноту. Думаи пробралась к себе, нашла еду на подносе, и ставни уже кто-то успел закрыть от ветра. Она отскребла песком мозоли, разделась и сунула ноги под укрытый одеялом столик – к жаровне с углями.

Снаружи стонал ветер, а она ела в тепле, как в гнездышке. Очистив тарелки, она открыла молитвенный ящичек, достала полоску бумаги, кисть и кувшинчик с чернилами каракатицы. Она записала желание – все то же – и уронила бумажку в сосуд сновидений. Плавающая бумага истончалась, слова растворялись, вода уносила их во владения богов.

Усталость захлестнула ее, словно морская волна, которую она никогда не видела. Думаи передвинула угли поближе к постели, задула лампу и, опустив голову на подушку, мгновенно уснула.

Первое – проснулась в темноте. Во рту пересохло, пальцы не слушаются. Она высунула их из-под одеял и нащупала пол – слишком мягкий и слишком холодный.

Думаи выплывала из моря сновидений. Дрожащая, нос ледышкой, пыталась понять, почему лицо мокрое, почему под пальцами снег. Рядом пробивались сквозь шум ветра звуки. Скрип, стук – и тот ужасный треск, что ее разбудил.

Распахнулся один из ставней. Оставь его стучать – перебудит весь храм.